Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни

Маша рвалась в город. А что же Валерия? Она ведь тоже рвалась в город, только несколько больше времени прошло до этих порывов. В 1859 году она родила сына, которого назвали Леонидом, а затем дочерей Ольгу, Людмилу и еще одного сына Владимира. Родить родила, но ни заботы о детях, ни хозяйство, ни дом ее особенно не волновали. Ее звал Орел, где на улице Борисоглебской был прекрасный дом, где устраивались балы, звали орловские развлечения, а когда особенно везло, то и приключения московские – балы, театры, обеды, литературные и музыкальные салоны. Тут уж и не до детей, и не до семейных забот, и не до хозяйственных.

Героиня в восторге от столичной жизни. Вот чего боялся Лев Толстой, рассматривая вопрос, жениться ли на Валерии… Маша в повести размышляет о своих впечатлениях от жизни в столице: «Я очутилась вдруг в таком новом, счастливом мире, так много радостей охватило меня, такие новые интересы явились передо мной, что и сразу, хотя и бессознательно, отреклась от всего своего прошедшего и всех планов этого прошедшего. “То было все так, шутки; еще не начиналось; а вот она, настоящая жизнь! Да еще что будет?” – думала я. Беспокойство и начало тоски, тревожившие меня в деревне, вдруг, как волшебством, совершенно исчезли. Любовь к мужу сделалась спокойнее, и мне здесь никогда не приходила мысль о том, не меньше ли он любит меня? Да я и не могла сомневаться в его любви, всякая моя мысль была тотчас понята, чувство разделено, желание исполнено им. Спокойствие его исчезло здесь или не раздражало меня более. Притом я чувствовала, что он, кроме своей прежней любви ко мне, здесь еще и любуется мной. Часто после визита, нового знакомства или вечера у нас, где я, внутренне дрожа от страха ошибиться, исполняла должность хозяйки дома, он говаривал: “Ай да девочка! Славно! Не робей. Право, хорошо!” И я бывала очень рада. Скоро после нашего приезда он писал письмо к матери, и когда позвал меня приписать от себя, то не хотел дать прочесть, что написано было, вследствие чего я, разумеется, потребовала и прочла. “Вы не узнаете Маши, – писал он, – и я сам не узнаю ее. Откуда берется эта милая, грациозная самоуверенность, афабельность, даже светский ум и любезность”».

Она начинает терять чувство меры. Когда настает пора ехать в деревню, просит остаться… из-за раута – торжественного светского вечера, в отличие от бала, проводившегося без танцев. Только из-за того, что графиня Р. хотела представить ее принцу М., находившемуся в Петербурге и пожелавшему с нею познакомиться. Он, якобы, «только для этого и ехал на раут и говорил, что я самая хорошенькая женщина в России. Весь город должен был быть там, и, одним словом, ни на что бы не было похоже, ежели я бы не поехала».

Разумеется, нашлись желающие устроить все это в лучшем виде. И поскольку «муж был на другом конце гостиной, разговаривая с кем-то», обговорить поездку на раут удалось инкогнито.

Колебания Маши были велики. «“Ему уж представляется милый Никольский дом, – думала я, глядя на него, – и утренний кофе в светлой гостиной, и его поля, мужики, и вечера в диванной, и ночные таинственные ужины. Нет! – решила я сама с собой, – все балы на свете и лесть всех принцев на свете отдам я за его радостное смущение, за его тихую ласку”. Я хотела сказать ему, что не поеду на раут и не хочу, когда он вдруг оглянулся и, увидав меня, нахмурился и изменил кротко-задумчивое выражение своего лица».

Он все понял, видимо, долетели обрывки фраз, и решил не стеснять Машу в ее желании.

«– Ты хочешь ехать в субботу на раут? – спросил он.

– Хотела, – отвечала я, – но тебе это не нравится. Да и все уложено, – прибавила я.

Никогда он так холодно не смотрел на меня, никогда так холодно не говорил со мной.

– Я не уеду до вторника и велю разложить вещи, – проговорил он, – поэтому можешь ехать, коли тебе хочется. Сделай милость, поезжай. Я не уеду».

Тем не менее ссора, короткая, но неприятная, глупая.

Она заявляла:

«Я для тебя готова пожертвовать этим удовольствием, а ты как-то иронически, как ты никогда не говорил со мной, требуешь, чтоб я ехала.

– Ну что ж! Ты жертвуешь (он особенно ударил на это слово), и я жертвую, чего же лучше. Борьба великодушия. Какого же еще семейного счастия?

В первый раз еще я слышала от него такие ожесточенно-насмешливые слова. И насмешка его не пристыдила, а оскорбила меня, и ожесточение не испугало меня, а сообщилось мне…»

Ссора, потом примирение. Лев Толстой постепенно ведет героев к разладу, не опуская их отношения до катастрофы. Вот снова примирение и этот злополучный раут…

«Мы поехали на раут, и между нами, казалось, установились опять хорошие, дружелюбные отношения; но отношения эти были совсем другие, чем прежде.