Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни

В день своего рождения, 28 августа – исполнилось 34 года – записал: «Встал с привычкой грусти. […] Поработал, написал напрасно буквами Соне. Приятный вечер у Тютчевых. Сладкая успокоительная ночь». Снова Тютчева. Снова раздумья, а потом себе в укор: «… не думай о браке, твое призванье другое, и дано за то много».

Может на такую запись повлиял образ Дублицкого? А может и обычные и уже привычные сомнения холостяка.

Но уже стало тянуть к юной Софье. И вот 29 августа запись: […] Пошел к Берсу, с ним в Покровское. Ничего, ничего, молчание… Не любовь, как прежде, не ревность, не сожаление даже, а похоже, а что-то сладкое – немножко надежда (которой не должно быть)… Немножко, как сожаленье и грусть. Но чудная ночь и хорошее, сладкое чувство. Заставила разбирать письмо. Я смутился. Она тоже. Грустно, но хорошо. Машенька говорит: ты все ждешь. Как не ждать».

Все о Софье Берс, все о ней, но пока так – осторожно, нерешительно. В скромности и нерешительности Толстой и прежде себя упрекал не раз.

Но ведь вокруг юной Софьи вертелись какие-то ухажеры, быть может, ей вовсе не интересные, но вертелись, и потому Толстой пытался убедить себя: «Соню к П. не ревную; мне не верится, что не я».

И далее: «Как будто пора, а ночь. Она говорит тоже: грустно и спокойно. Гуляли, беседка, дома за ужином – глаза, а ночь!.. Дурак, не про тебя писано, а все-таки влюблен, как в Сонечку Колошину… Ночевал у них, не спалось, и все она. “Вы не любили”, – она говорит, и мне так смешно и радостно».

31 августа ощущения не проходят: «И утром то же сладкое чувство, и полнота любовной жизни». 3 сентября чувства развиваются: «…Никогда так ясно, радостно и спокойно не представлялось мне будущее с женой. […] А чувствуешь: «Mein schönes Herz» (Мое прекрасное сердце). Главное, кажется, так бы просто, в пору, ни страсти, ни страху, ни секунды раскаянья».

7 сентября сомнения, но уже не те сомнения, что были с Валерией Арсеньевой. Тогда сомнения: жениться – не жениться, теперь – а получится ли? Записал: «[…] Нынче один дома и как-то просторно обдумывается собственное положение. Надо ждать. Дублицкий, не суйся там, где молодость, поэзия, красота, любовь – там, брат, кадеты… Вздор – монастырь, труд, вот твое дело, с высоты которого можешь спокойно и радостно смотреть на чужую любовь и счастие, – и я был в этом монастыре и опять вернусь. Да. Неискренен дневник. Arrière-pensée (задняя мысль), что она у меня, подле меня будет сидеть и читать, и это для нее».

8 сентября 1862 г. «[…] Пошел-таки к Берсам к обеду. Андрей Евстафьевич в своей комнате, как будто я что украл. Танечка серьезно строга. Соня отворила, как будто похудела. Ничего нет в ней для меня того, что всегда было и есть в других, – условно поэтического и привлекательного, а неотразимо тянет. (С Сашей зашел в деревню – девка, крестьянская кокетка, увы, заинтересовало.) Лиза как будто спокойно владеет мной. Боже мой! Как бы она была красиво несчастлива, ежели бы была моей женой. Вечером она долго не давала мне нот. Во мне все кипело. Соня напустила на себя Берсеин татьянин, и это мне казалось обнадеживающим признаком. Ночью гуляли».

Тут явно просматривается общее мнение, что Толстой ездит из-за Лизы. Но он-то уже влюблен в Софью. И в дневнике все о ней. 9 сентября сомнения по поводу возможности женитьбы на Софье усиливаются. И они, как ему кажется, вполне объективны: «Она краснеет и волнуется. О. Дублицкий, не мечтай. […]. Начал работать и не могу. Вместо работы написал ей письмо, которое не пошлю».

В комментариях говорится: «Толстой писал, что он вообще напутал и сам запутался» в семье Берсов, вследствие чего ему «надо лишить себя лучшего наслаждения» – перестать бывать у них.

Что делать? Бежать и с этого поля любовной битвы? Но есть ли силы? Не поздно ли? Наверное, как понимает он, уже поздно:

«Уехать из Москвы не могу, не могу. Пишу без задней мысли для себя и никаких планов стараюсь не делать. Мне кажется, что я в Москве уже год.

До 3 – х часов не спал. Как 16 – летний мальчик мечтал и мучился».

Такое у него впервые. Да, переживал волнения с Валерией, но все больше оттого, что не хотел быть связан по рукам и ногам, оставлял себе постоянно глоток свободы и пути к отступлению. Тут совершенно иное. 10 сентября. «Проснулся 10 сентября в 10, усталый от ночного волненья. Работал лениво и, как школьник ждет воскресенья, ждал вечера. […] Ее не было. Она у молодых Горскиных. Приехала строгая, серьезная. И я ушел опять обезнадеженный и влюбленный больше, чем прежде. Au fond (в глубине) сидит надежда. Надо, необходимо надо разрубить этот узел. Лизу я начинаю ненавидеть вместе с жалостью. Господи! помоги мне, научи меня. Опять бессонная и мучительная ночь, я чувствую, я, который смеюсь над страданиями влюбленных. Чему посмеешься, тому и послужишь. Сколько планов я делал сказать ей, Танечке, и все напрасно. Я начинаю всей душой ненавидеть Лизу. Господи, помоги мне, научи меня. Матерь Божия, помоги мне».