Женщины-масонки

По каким-то неуловимым признакам: по решительной походке, по дерзко закинутой голове, а также благодаря своему уже наметанному глазу, господин де Тремеле – а у него были глаза парижанина, как бывают у человека ноги моряка,– сейчас же угадал в девушке ученицу Консерватории по классу пения.

Это был именно тот час, когда эти юные особы выходят из своих классов – кокетливые стайки, из которых набираются будущие гордые певицы, черненькие и белокурые головки, которые впоследствии встанут под люстрами Фениче[13], Ковент-Гарден или Гранд-Опера.

Господин де Тремеле – а в ту пору это был молодой человек, всецело посвятивший себя наслаждениям,– пошел в ногу с девушкой и, недолго думая, подошел к ней так близко, как это позволяли приличия.

Идя за нею, он думал: «Это еще ребенок лет шестнадцати, в тиковых ботинках, в скромном платьице и в шляпке, подкладка и ленты которой менялись столько раз, сколько менялись рукоятка и лезвие кинжала Жано[14]; это никому не известная, бедная девушка… Но, быть может, через несколько лет она поднимется ввысь и пронесется над миром, подобно урагану. Страсти, надежды, разочарования, мужество пробудятся в ней при этом безумном полете, в который пускаются женщины театра посреди восторгов и роскоши. Увидев и услышав их, мужчины перестают пить и есть; одни разорятся и пойдут даже на преступления, другие, напротив, возвысятся, почувствовав себя освященными и прославленными. Ее будут проклинать, ее будут благословлять. И из всех тех, кто идет сегодня рядом с ней, глядя на нее равнодушными глазами, быть может, найдется один, кто годы спустя будет рыдать у ее дверей, умоляя ее принять его состояние, его имя, его жизнь и кто получит горделивый отказ от этой девчушки, изношенные башмачки которой сейчас промокли насквозь».

Размышляя таким образом, Иреней де Тремеле не догадывался, что он составляет свой собственный гороскоп

Он шел за девушкой до улицы Шаброль.

Она вошла в один из тех больших, высоких домов с огромными окнами, с просторными дворами, домов, которые, как известно, строились в течение нескольких лет и которые предназначались специально для художников.

Господин де Тремеле навел справки, и через два дня ему уже было известно все, что он хотел узнать о юной ученице Консерватории.

Ее звали Мари-Анна Рюпер, раннее ее детство было покрыто мраком неизвестности. Она появилась на свет в центре Парижа, в мансарде на улице Фур-Сент-Оноре, из первых лиц, которые она помнила, одно было красным и свирепым – это был ее отец; другим лицом было лицо женщины, которая целые дни перебирала свои тряпки и вырывала перед зеркалом седые волоски,– это была ее мачеха.

Супруги Рюперы держали лавочку, в которой продавались мастика, стекла, кисти, эссенции.

Некоторое время Мари-Анна ходила в школу, она помнила, что, став постарше, она начала выполнять всю домашнюю работу: ее заставили подметать двор, удалять узелки с шерсти для матрацев, чистить подсвечники по субботам. В это же время отец стал обращаться с ней очень жестоко. А кроме того, у супругов Рюперов пошли другие дети.

Накануне того дня, когда Мари-Анна должна была принять первое причастие, отец закатил ей увесистую оплеуху: встал из-за стола в изрядном подпитии. На следующий день она пошла в церковь с синяком под глазом. Мачеха выкроила ей белое платьице из своего старого подвенечного платья; кроме того, она дала ей перкалевые перчатки и пюсовые ботинки. И, однако, малышка, которая была похожа на стриженую собачонку, наивно думала, что она наряднее всех.

В двенадцать лет Мари-Анна уже стирала вовсю; она вставала на рассвете и шла к фонтану полоскать белье. Помогала она и на кухне. Ненависть к ней отца и мачехи возрастала пропорционально услугам, которые она им оказывала. Она дрожала всем телом, заслышав голос отца.

– А ну, поди сюда!– орал он.– Да посмотри-ка сюда! Это, по-твоему, сделано как надо? А здесь вытерто как следует?

Бац! Бац!

Когда она просила есть, мачеха отвечала:

– А может, тебе повесить на шею шестиливровый хлеб? Вот кончишь работу, тогда и поешь!

И часто случалось так, что до самого вечера у нее и крошки не было во рту: мачеха держала всю провизию под ключом. В этих случаях несчастная девочка употребляла такую стратагему: так как поставщики предоставляли ее родителям кредит, она брала у бакалейщика полтора фунта сыру вместо одного, который ей велено было купить, и по дороге украдкой съедала эти лишние полфунта. Частенько питалась она жиром, в котором жарили рыбу. Если под стол падал кусок хлеба, она подбирала его и тщательно прятала в карман, чтобы вечером съесть его на темном чердаке, где она спала.

Она ходила в лохмотьях; у нее было только одно платье и один чепчик, сшитый из трех разных кусков материи. Чулки она носила до тех пор, пока они не сваливались с ног, согласно пословице: «Есть ноги, значит, есть и чулки».