Женщины на российском престоле

Этому визиту предшествовала довольно любопытная история. 29 июня 1762 года, на следующий день после свержения Петра III, Екатерина распорядилась вывезти Ивана Антоновича, названного в указе «безымянным колодником», в Кексгольм, а в Шлиссельбурге срочно «очистить самые лучшие покои и прибрать по известной мере по лучшей опрятности». Нетрудно понять, что у Екатерины было намерение поместить в Шлиссельбурге нового узника, очередного экс-императора, Петра III. Майор Силин в начале июля вывез Ивана на барке, но бурная Ладога проявила свой нрав – в тридцати верстах от Шлиссельбурга судно разбилось, узник и конвой едва спаслись, пришлось вернуться в крепость. Тут как раз произошло убийство свергнутого императора в Ропше, и везти его нужно было не в Шлиссельбург, а в Александро-Невский монастырь – в усыпальницу.

Но Екатерина об Иване Антоновиче не забывала. Она хотела найти ему место поглуше и поспокойнее. Императрица писала своему ближайшему советнику графу Никите Ивановичу Панину: «Главное, чтоб из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался, только постричь ныне и переменить жилище в не весьма близкой и в не весьма отдаленный монастырь, особенно где богомолья нет», – например, в Муромских лесах, в Новгородской епархии или в Коле, то есть на Кольском полуострове. Но осуществить этот замысел не удалось.

Нет сомнения, что Иван производил тяжелое впечатление на своих высоких визитеров. Он был, как писали охранявшие его капитан Власьев и поручик Чекин, «косноязычен до такой степени, что даже и те, кои непрестанно видели и слышали его, с трудом могли его понимать. Для сделания выговариваемых им слов хоть несколько вразумительными он принужден был поддерживать рукою подбородок и поднимать его кверху». И далее тюремщики пишут: «Умственные способности его были расстроены, он не имел ни малейшей памяти, никакого ни о чем понятия, ни о радости, ни о горести, ни особенной к чему-либо склонности». В манифесте о смерти Ивана Екатерина тоже утверждает: «С чувствительностью Нашею [Мы] увидели в нем, кроме весьма ему тягостного и другим почти невразумительного косноязычества, лишение разума и смысла человеческого».

Важно заметить, что сведения о сумасшествии Ивана идут от офицеров охраны и их начальников. И те и другие были небольшими специалистами в психиатрии. Английский посланник писал в 1764 году о секретной беседе с графом Паниным, который только для него (и соответственно – для английского правительства) «раскрыл тайну» бывшего императора: «Ему случалось в разные времена видеть принца… он всегда находил его рассудок совершенно расстроенным, а мысли его вполне спутанными и без малейших определенных представлений. Это совпадает с общим мнением о нем, но сильно расходится с отзывом, слышанным мною насчет подробного свидания его с покойным императором [Петром III]. Государь этот… заметил, что разговор его был не только рассудителен, но даже оживлен». В самом деле, разговор Ивана Антоновича с Петром III, изложенный выше, не свидетельствует в пользу версии об узнике-безумце.

Представить Ивана сумасшедшим было выгодно власти. С одной стороны, это оправдывало суровость его содержания – ведь тогда психически больных за людей не признавали и держали в тесных «чуланах» на цепях или в дальних монастырях. С другой стороны, это в какой-то степени оправдывало его убийство: психически больной себя не контролирует и легко может стать игрушкой в руках авантюристов. Конечно, сомневаясь в компетентности и объективности тюремщиков, Панина, Екатерины II, мы должны помнить, что двадцатилетнее заключение не могло способствовать развитию личности ребенка. Для личности Ивана одиночество и то, что врачи называют «педагогической запущенностью», оказались губительны. Скорее всего, он не был ни идиотом, ни сумасшедшим, каким представляет его официальная версия властей. Его жизненный опыт был деформированным и дефектным.

В доказательство безумия Ивана тюремщики пишут о его неадекватной, по их мнению, реакции на действия охраны: «В июне [1759 года] припадки приняли буйный характер: больной кричал на караульных, бранился с ними, покушался драться, кривлял рот, замахивался на офицеров». Между тем известно, что офицеры охраны наказывали его – лишали чая, теплых вещей, наверно, и бивали втихомолку за строптивость и уж наверняка дразнили, как собаку. Об этом есть сообщение офицера Овцына, писавшего в апреле 1760 года: «Арестант здоров и временем безпокоен, а до того его доводят офицеры (охранники Власьев и Чекин. – Е. А.), всегда его дразнят». Для Ивана охранники были мучителями, которых он ненавидел, и его брань была естественной реакцией психически нормального человека.

«Положение Ивана было ужасно, – пишет современник. – Небольшие окна его каземата были закрыты, дневной свет не проникал сквозь них, свечи горели непрестанно, с наружной стороны темницы находился караул. Не имея при себе часов, арестант не знал время дня и ночи. Он не умел ни читать, ни писать, одиночество сделало его задумчивым, мысли его не всегда были в порядке».