Женщины Цезаря

— Выступая сегодня утром, я допустил ужасную ошибку, — сердито продолжал Цезарь. — Я был ироничен, я посчитал неправильным взывать к чувствам римлян. Я решил быть умным, чтобы показать всю неразумность предложения Цицерона. Я рассуждал о царях, о том, что Цицерон аннулирует Республику, возвращая нас назад, во времена царей. И люди не поняли меня. Мне следовало опуститься до уровня сознания ребенка, медленно объясняя отцам сенаторам очевидные истины. Но я посчитал их взрослыми и образованными людьми, обладающими хотя бы минимальным интеллектом, поэтому и выбрал иронию. Я не понимал, что они не в состоянии уследить за ходом моих рассуждений. Где им понять, что я имею в виду, почему я это говорю! Я должен был изъясняться еще проще, чем сейчас, во время беседы с тобой, но я не хотел их раздражать, так как думал, что гнев ослепит их! Но они уже были слепы, и мне нечего было терять! Я не часто ошибаюсь, но сегодня утром я ошибся, Лабиен. Посмотри на Катона! Единственный человек, в чьей поддержке я не сомневался, хоть я ему и не нравлюсь. То, что он говорил, было бессмысленно. Но они выбрали его. Они потянулись за ним, как евнухи за Великой Матерью.

— Катон — брехливая собака.

— Нет, Лабиен, просто он — наихудшая разновидность дурака. Он полагает, что он не дурак.

— Это верно по отношению к большинству из нас.

Цезарь вскинул брови.

— Я — не дурак, Тит.

Тит был вынужден как-то смягчить сказанное.

— Согласен.

Почему так получается, что, когда находишься в компании с человеком непьющим, вино теряет свою привлекательность? Лабиен налил себе воды.

— Нет смысла возвращаться к свершившемуся, Цезарь. Я верю тебе, когда ты говоришь, что заставишь Цицерона пожалеть о своем появлении на свет. Но как ты это сделаешь?

— Просто. Я намотаю его senatus consultum ultimum на его золотые миндалины, — мечтательно произнес Цезарь, улыбаясь только губами.

— Но как? Как, как, как?

— Тебе осталось быть плебейским трибуном четыре дня, Лабиен. Этого достаточно, если мы начнем действовать быстро. Завтра мы встретимся и определим свои роли. Послезавтра — первая фаза плана. Последние два дня — финальная. За четыре дня мы, конечно, не получим надлежащего результата, но кое-что уже будет сделано. И ты, мой дорогой Тит Лабиен, закончишь свой трибунский срок в лучах славы! Если больше и не случится ничего, что оставило бы твое имя в памяти потомков, я обещаю тебе, что события грядущих четырех дней определенно будут способствовать этому!

— И что мне надо сделать?

— Сегодня — ничего. Кроме, может быть… У тебя есть доступ к… Нет, не так. Я сформулирую по-другому. Сможешь ли ты достать бюст или статую Сатурнина? Или твоего дяди Квинта Лабиена?

— Я могу сделать даже лучше, — быстро сказал Лабиен. — Я знаю, где находится imago Сатурнина.

— Imago? Но он же никогда не был претором!

— Правильно, — усмехнулся Лабиен. — Ваша беда, Цезарь, беда великих аристократов, в том, что вы не знаете склада нашего ума — предприимчивых, амбициозных пиценцев, самнитов, «новых людей» из Арпина и им подобных. Нам просто не терпится увидеть наши черты, искусно воспроизведенные в восковой маске и раскрашенные, как живые, с настоящими волосами, уложенными в нашу любимую прическу! Поэтому, как только в наших кошельках заводятся деньги, мы бежим к мастеру на Велабре и заказываем imago. Я знаю людей, которые никогда не будут в Сенате, но у них есть imagines. Как ты думаешь, почему Магий с Велабра такой богатый?

— Ну, в данном случае я очень рад, что вы, предприимчивые пиценцы, загодя заказываете себе imagines, — оживился Цезарь. — Достань маску Сатурнина и найди актера, который хорошо ее представит.

— У дяди Квинта тоже была imago. Я найму актера и для его маски. Достану и их бюсты.

— Тогда до завтрашнего рассвета у меня больше нет для тебя поручений, Лабиен. Но потом я намерен безжалостно эксплуатировать тебя до последнего часа твоего трибуната.

— В этом участвуем только ты и я?

— Нет, нас будет четверо, — сказал Цезарь, поднимаясь, чтобы проводить Лабиена к выходу. — В том, что я планирую, заняты ты, я, Метелл Целер и мой кузен Луций Цезарь.

Лабиен так ничего и не понял. Он покинул Общественный дом заинтригованный, озадаченный, гадая, позволят ли любопытство и волнение заснуть ему сегодня.

А Цезарь даже и не думал о сне. Он вернулся в кабинет, настолько погруженный в свои мысли, что управляющему Евтиху пришлось несколько раз кашлянуть, прежде чем было замечено его присутствие.

— А-а, отлично! — молвил великий понтифик. — Меня ни для кого нет дома, Евтих, даже для моей матери. Понятно?

— Edepol! — воскликнул управляющий, поднеся пухлые руки к пухлым щекам. — Господин, Юлия очень хочет поговорить с тобой сейчас же.

— Скажи ей, что я знаю, о чем она хочет со мной поговорить, и что я буду счастлив беседовать с ней так долго, как она пожелает, в первый же день вступления в должность новых плебейских трибунов. Ни минутой раньше.

— Цезарь, это же пять дней! Не думаю, что бедная девочка сможет ждать пять дней!