Женщины в его жизни

– Барух ата Адонай, – медленно начала она своим ясным и четким голосом, который ему всегда так нравилось слушать, в особенности когда она говорила по-еврейски. Слова у нее звучали, как музыка.

– Ами-инь, – пропел он, присоединяясь к остальным, когда она закончила чтение. И только тогда открыл глаза.

Все чинно сели за большой стол, накрытый белоснежной скатертью, с серебряным канделябром и хрустальными рюмками, искрившимися в трепетном свете свечей. Во главе стола сидел папа, напротив в другом конце стола – мама, а они с Теодорой сели напротив бабушки.

Теперь была очередь отца исполнить ритуал.

Он благословил красное вино в серебряной чашечке и прочел по-еврейски киддиш,[6] затем произнес шепотом другие благословения, на сей раз над халой, двумя ломтями витого хлеба в серебряной корзинке под вышитой льняной салфеткой.

Когда с благословением было покончено, его отец поднял салфетку, провел церемонию преломления хлеба и передал его по кругу сидевшим за столом. После чего Марте наконец было дозволено подавать еду, которую фрау Мюллер готовила весь день в большой кухне. По пятницам ужин всегда подавала Марта, потому что дворецкий Вальтер бывал вечером свободен и ходил навещать свою дочь и ее детей. Максим знал немало о внуках дворецкого. Вальтер рассказывал ему много всякой всячины, когда Максим украдкой приходил на кухню в день выпечки. Вальтер усаживал его на разделочный стол фрау Мюллер и давал ему берлинский блинчик, сочившийся желе, и стакан молока, и беседовал с ним, и, если никто не смотрел, то подсовывал ему еще и пончик с джемом. Но фрау Мюллер почему-то замечала все. «Ты портишь ребенка», – говорила она Вальтеру, который, к счастью, никогда не обращал на нее внимания. Вальтер и Максим были очень большими друзьями.

Максим сполз на стуле в ожидании.

Сколько он себя помнил, все происходило по раз и навсегда заведенному порядку. «Субботний обряд для всех нас очень важен и должен строго соблюдаться», – часто говорила мама. Он любил обряды и всегда ждал их. В них как-никак было что-то особенное.

Вечер пятницы был для него самый любимый, притом по многим причинам. Прежде всего потому, что им с Теодорой разрешалось ужинать вместе с мамой и папой в большой столовой, а не в детской в обществе друг друга, как это обычно бывало, за исключением выходного дня Тедди. Во-вторых, потому что он бывал вместе с Мутти, папой, Тедди и бабушкой – с этими четырьмя людьми, самыми любимыми в целом огромном мире. И еще потому, что его допоздна не укладывали спать и на ужин подавали его любимые кушанья. Сперва куриный бульон, потом жареного цыпленка, золотистого, хрустящего снаружи и сочного внутри, или жареное мясо, или же тушеного карпа, а еще бывали картофельные оладьи с яблочным соусом или сладкая тертая морковка и картофельные клецки. А на десерт всегда бывало что-нибудь замечательное, вроде яблочного штруделя, который прямо-таки таял во рту.

Да, вечер пятницы был лучшим на неделе. Он бывал как начало праздника. В субботу и воскресенье папа не ходил в банк, и они делали массу всяких интересных вещей, и всем вместе им бывало очень весело.

Вечер в пятницу был… был… празднеством. Да, точно, таков он и был, вечер пятницы. Правда, сегодня никто почему-то не выглядел особенно празднично. Maмa сидела очень спокойная, такая совсем притихшая. Она была такая давно, и он не переставал удивляться, с чего бы? Позавчера он даже спросил у Тедди, не знает ли она причину маминой грусти. Вразумительного ответа он так и не получил. Единственное, что она сказала, это что у его мамы в голове были вещи. И хотя он еще долго приставал к Тедди, она так ничего больше ему и не объяснила.

Maмe его, казалось, было совсем не до смеха, и ее красивое лицо было печально, как тогда, когда умер дедушка Нейман. Он подумал, не сердится ли мама на него, но Тедди сказала, что нет, а он верил Тедди. Она всегда говорила ему правду. Да он и не был плохим мальчиком. А недавно он даже был ангелом или почти, сказала Тедди.

В воздухе соблазнительно повеяло куриным супчиком. У Максима сморщился нос и потекли слюнки, когда Марта поставила перед ним фарфоровую тарелку.

– Dапке schon, Марта, – сказал он и взял свою серебряную ложку. Он окунул ее в прозрачную золотистую жидкость, выловил кусочек морковки и завиток лапши и отправил в рот первую порцию. Вку-усно! Это был его самый любимый суп. Хорошо, если бы они ели его каждый день.

Папа с бабушкой без умолку разговаривали о том о сем, изредка вставляла словечко мама, но они с Тедди, как всегда, сидели тихо, словно мышки, говорили только, если их спрашивали и нужно было ответить на вопрос.

После того как все покончили с супом, Герда, вторая горничная, унесла глубокие тарелки, и Марта вплыла из кухни с серебряным подносом, на котором возлежал огромный тушеный карп.

Если сесть совсем прямо и как следует вытянуть шею, то можно увидеть всю рыбу целиком. Марта показала рыбу маме, та кивнула и сказала:

– Вид у нее изумительный, Марта. Мои комплименты фрау Мюллер. Будь добра, положи всем сама.