Женщины в лесу

Пространство земли гигантским диском поворачивалось за окном. И если наиболее удаленный, у самого горизонта, край этого диска, притормаживаемый расстоянием, двигался медленно и вместе с поездом, в одном с ним направлении, то где-то там, где голова поезда, начиналось встречное движение, и оно убыстрялось по мере приближения к их вагону, как будто это вагон своими колесами и раскручивал, приводил в движение всю землю от поезда до горизонта. Центробежная сила рвала ближайшие к полотну дороги предметы, отшвыривая их назад, назад! Они исчезали, грубо обрывая взгляд, невольно цепляющийся за них. И сама земля неслась, мчалась, не давая рассмотреть подробности: траву, цветы, камешки на насыпи. Яркими пятнами струилась, темными пятнами убегала, возникая и уходя, возникая и уходя… Колеса отбивали ритм этого движения, постукивая на стыках рельсов… Шел поезд…

Ольга, свободная и независимая, чувствуя себя особенно легкой, подобранной от ощущения скорости, смотрела на землю, несущую ей навстречу то рыжего теленка на меже, то деревню с приметной силосной башней у околицы, то машину, поднявшую нетающий столб пыли, совсем белой на фоне темного леса, мимо которого шла. Во всем узнавала она радостно приметы близкого дома.

Куда бы ни переезжали отец и мать, в каком бы ни жили районе, дом был один, и приметы его не менялись. Ей хотелось рассказать Сергею, что вот это и есть ее дом: все, что они сейчас видят. Может, даже и не ему, а самой себе. Это кроткое от мягких облаков небо, словно чуть смежившее веки, чтобы не раздражать чересчур ярким светом; запах полыни, перебиваемый то медовым духом золотой сурепки с парующего поля, то свежескошенной, наверное уж не первый раз за лето, травы на низком лугу. Эти плавные линии холмов, да и холмами-то их не назовешь, просто чуть вздымающиеся, переходящие одна в другую возвышенности, где-то укутанные кудрявым орешником, где-то отмеченные грустным силуэтом сохранившейся чудом церкви… Эта мягко-плавная по горизонту, тихая, некончающаяся линия… Сердце наполнялось сладкой, томящей болью от узнавания, от совпадения всего, что она видит, с тем, что вечно, всегда, еще и до ее рождения, знало и любило ее сердце… И будет любить. Пока жива…

Ольга не задумывалась, отчего так остро переживает сейчас свидание с домом: оттого ли, что Кавказ заслонил своей надменной красотой эту тишину, и теперь она чувствует вину перед родиной, или оттого, что сейчас на уровне ее глаз темнеет чье-то плечо, покачиваясь в одном ритме с нею, с поездом… Она не думала об этом, но ей хотелось связать то, что видят они вместе, с тем, что знала она одна.

— Во-он, вон, видишь: ложок весь в орешнике, вон! Очень похожее место! Там, где мы раньше жили, был такой же. Орехов родилось — тьма! Знаешь ли, нет ничего лучше, когда орехи всю зиму лежат на русской печке! Делаются звонкими, а вкус — я таких больше в жизни не ела.

Мимо проплыло черно-пестрое стадо с пастухом и приземистым коротконогим быком…

— Самый удивительный бык, — сказала Ольга, проводив стадо глазами, — был в нашем совхозе. Белый был. Ванькой звали. Свирепый, как людоед. За людьми гонялся. Его куда-то увезли. Наверное, в зоопарк. Или в Испанию продали. Для корриды. Представляешь? Белоснежный зверь, красная мулета, черный, как пиявка, тореадор… — Ольга подняла глаза на Сергея и увидела, что он смотрит на нее. Так взрослые смотрят на разыгравшегося ребенка: мол, интересно, что он еще выкинет?

Раньше бы Ольга смутилась и обиделась. Теперь же она сама улыбнулась:

— Что, воображаешь себя Базаровым? Наблюдаешь, как у Фенички во время чтения шевелится кончик носа? Тебе кажется, я болтаю чепуху?

— «Белый был… Ванькой звали», — повторил ее слова Сергей. — Чудно, как ты говоришь… То-то, наверное, тебя ждут… — он сделал паузу, — дома…

— Да уж ждут… А тебя?

— И меня… Мама ждет…

Они взглянули друг на друга и рассмеялись понимающе.

— То-то — мама!

— Я приеду часа в три ночи. Она спит еще. И я знаешь что сделаю? Залезу в окно и тихонько лягу спать.

— А она утром проснется, — подхватила Ольга, — а ее сынулечка посапывает в кулачок! Сядет мама возле такого чуда и залюбуется младенчиком в две версты!

— Подожди, еще и к тебе в окно залезу! Ты готовься, пеки пироги каждый день…

— Пироги-то, Сереженька, пекут для тех, кто в двери ходит! — дразнилась Ольга. — А тем, кто в окна, — тем тумаки!

Поезд подходил к большой станции. Они побежали на перрон. Сумерки уже начинались. Безлюдно было. Не то что на юге, где к поезду сбегался народ, приносили столько всего съедобного, вкусного: и вареных кур, и вареники, и разварную картошку, не говоря уж о ведрах с яблоками, сливами, абрикосами. Здесь только госторговля раскинула свои сети: коробок с черствыми пирожками. Конечно, и это можно бы купить, будь деньги у Ольги. Есть-то хотелось…

Но последние рубли были отданы за яблоки — южный гостинец. Яблоками был набит рюкзак.