Женщины в лесу

Когда благоразумные приятели Антона дают ему советы: что, мол, у тебя эта фефела зря землю сосет, замени ее культурным сортом, — он только щурит в улыбке свои узковатые глаза:

— А мне эта нравится… Вишь, она птиц приваживает…

— На кой тебе сдались птицы?!

— А занятно, — отвечает Антон, мечтательно созерцая свою яблоню.

И приятели только головами умными качают: что с него возьмешь, с Антона Моржова? Мужик он хороший, свойский, и выпить совсем даже не дурак, а все ж на иной лад, чем они: пользы своей как следует не понимает.

Казалось, хозяйка дома должна была бы пересилить мечтательность супруга своим трезвым, как обычно бывает у женщин, подходом к делу, и его приятели иной раз и приговаривали:

— Тоня твоя куда смотрит?

Но Антон даже не отвечал на эти подначки. Он знал: его Тоня в этом вопросе смотрит туда же, куда и он, в ту же сторону. Ей и яблоня, и птицы тоже нравились, и больше того: нравилось, что все это нравится Антону.

Да, в общем-то, и про нее можно было сказать, что она пользы своей не понимает. Бывало, сдаст на лето веранду под дачу городским пенсионерам, мужу и жене, положив за все три месяца тридцатку, глядишь, приехали к деду с бабой дочка с внучкой, да от другой дочери внук. Кто месяц прогостит, кто и все лето. Тоня еще комнату им: занимайте, на веранде тесно всем-то вам вместе… Станут рассчитываться в конце лета — протягивает дед Тоне полсотенную, а она не берет: как сговаривались, скажет.

— Ну ведь комнату прибавили нам…

— Ну и что? Нам она все равно не нужна была. Так бы простояла. А нам с вами веселей. Особенно с Витюшкой… — И она любовно трепала по голове черноглазого смышленого Витьку, почти пятиклассника, который помогал ей управляться в критические моменты с Антоном, потому что имел на него какое-то необъяснимое влияние. Может, правда, объяснимое: может, Витька напоминал Антону Алешу, сына, служившего в армии. И тот был черноглазый и чернобровый — в матушку удался.

Но это в таких — как бы посторонних, внешних, — делах Тоня не глядела хозяйкой, — все же весь дом на ней держался. И дом, и огород. Все у нее в руках кипело, и ее нельзя было увидеть на крылечке рядом с Антоном. Челноком снует она после работы из кухни на огород, с огорода в сараюшки, где живут куры и поросенок и скучает на цепи возле будки пес Грозный. Всех надо накормить, обиходить.

А в ягодное время успевала еще и в лес сбегать, благо он сразу за их огородом начинался — сосновый бор, полный черники, земляники, грибов. Звала с собой постояльцев: «Сбегаем по-быстрому за черничкой!»

По-быстрому — это она умела! Лишь обведет черничный кустик руками, а пальцы ее успеют поймать каждую ягодку: и кустик пуст, и в бидоне у нее прибавится пригоршня ягод. Притом в сборе ее — ни травинки, ни соринки. Беда с ней ходить городским: у них чуть на донышке, а у Тони уж с полбидона.

Тоня — ткачиха, вот в чем секрет ее ловкости. Пальцы у нее чуткие, можно сказать — зрячие, приноровившиеся подхватывать концы оборванных нитей среди тесноты натянутых струн основы и в мгновение ока связывать их. Глаза ее и руки в точном согласии, наверное, так у художников. К тому же она — лучшая или одна из лучших на своей фабрике «Красный Труд».

У нее и мать на той же фабрике ткачихой была. И Антон тут. Электриком.

Надо сказать, что и весь-то поселок Красный Труд живет фабрикой еще с дореволюционных пор. Тогда, конечно, поселок не так назывался, а просто по фамилии фабриканта, известного на весь этот приклязьминский текстильный край.

Фабриканта не стало, а ткацкий труд, само собой, остался, только стал он революционным, красным — так рассудили рабочие-организаторы, переименовывая свою фабрику, согласно новому характеру труда, в «Красный Труд». Ну и поселок стал называться по фабрике, а для удобства и краткости — Краструд. На слух не очень красиво звучит, но тут уж ничего не попишешь: как выговорилось, так оно и будет. Даже на картах области поселок значится именно так: Краструд.

Здание фабрики было и в самом деле краснокирпичным, того старого крепкого закала кирпича, что и на вид звонок. И гляделись ее стены, похожие на крепостные, прямо в темноватую воду речки Клязьмы вместе с древними коряжистыми ивами, свесившими седые космы до самой воды, да с такими же старыми тополями, росшими вдоль берега и вокруг фабрики. В июне тополя пылили белым и тонким текстильным пухом. На фабрике ткали бязь.

Удобно, когда работа при самой речке. Тоня рассказывала, что ее мама, как и другие работницы, прихватывала с собой на смену выстиранное белье, чтоб в обед его выполоскать. А то и обед не надо тратить, если случится простой и ждут мастера, чтоб станок отладил. Сейчас, ясное дело, такое невозможно. Ткачиха обслуживает не один, а до двадцати станков. Хоть и пяток, все не оторвешься ни на минуту. Время до обеда и от обеда пролетает как один час. Вроде и не работала, только сил нет и голова гудит, как ткацкий цех. А главное, сердце замирает. Стала это замечать Тоня последнее время. Видать, как ни сноровиста, как ни быстра, а годы дают себя знать: двадцать третий год в ткачихах.