Женщины в лесу

Оказалось, нам по пути на автобусе. И, оставшись с ней вдвоем, с места в карьер стал ей говорить, какая она удивительная. Что у нее лицо светится. Что я воспринимаю ее как знак… Как знак… Я не мог найтись, чего — знак, и она мне подсказала: «Судьбы!» И засмеялась. С большим лукавством засмеялась. Это ее лукавство меня подхлестнуло. Почувствовал себя вовсе не на пятьдесят, а на тридцать. А что? Волос седых у меня нет почти, хоть волосы темные, такие, говорят, быстро седеют. У меня ж виски побелели, а это, согласитесь, даже украшает. И мои глаза, темные, всегда нравились женщинам. И рост у меня подходящий: не высокий, не низкий — самый средний. Нет, никогда я за свою внешность не испытывал неловкости. Равно как и за одежду: школьный учитель, привык к аккуратности. Рубашка всегда свежая, всегда при галстуке.

В автобусе было тесно, мы близко стояли. Я сквозь сияние ее и свою увлеченность все ж разглядел и седину в волосах, и морщинки у глаз, и что шея уже тронута временем, хоть и немного… А все равно, ничуть меня это не охладило, а, напротив, придало сил. Думалось, лет на шесть-семь всего меня помоложе. Не то что я в ту самую минуту решил свататься и с женой разводиться, нет, просто так бодрости мне придал факт ее возраста.

— Как чудесно зовут вас, Нюся, как нежно, — говорю опять.

— Да уж, — отзывается, — нежности хоть отбавляй.

И послышалась мне горчинка в ее тоне. Почувствовал, что неспроста. Понял, что не очень-то ей тепло. И такая жалость сердце мне схватила! Вот взял бы в охапку и утащил… Только так подумал, услышал голос своей жены: «Куда потащишь? Подумать хоть раз можешь головой своей?» И еще сильней сжало мне сердце…

— Отчего это, Нюся, — говорю ей, — я сразу со всей своей глупой, наверное, башкой и дурацким сердцем поверил в вас? Неужели только потому, что у вас такое сияющее лицо?

Теперь говорю себе: ты и в жену свою поверил с ходу. Но нет, неправда! В жену я не поверил, я просто сильно ее желал. Тело ее ленивое желал. Ожидал с тоской и мукой телесной, как пламя в рыжих ее глазах охватит меня… Чего мне было тогда верить в кого-то… Я в себя тогда верил.

А Нюся… Хм… Потом она очень скоро стала раздражительной. Она и тогда, в автобусе, вдруг нахмурилась и сказала:

— Знаете, Петя, я ужасно не люблю, когда люди, хоть и в шутку, унижают себя. Зачем вы говорите: глупая башка? Дурацкое сердце? Хотя я, конечно, польщена, что вы в меня сразу поверили… Правда, не знаю, как понимать эту вашу веру.

— Все понял! — с готовностью говорю ей. — А насчет веры… Мне кажется, Нюся, вам можно все-все про себя сказать, и вы поймете.

А она опять рассмеялась.

— Опрометчиво! — говорит.

А я все равно верю! Смеется очень уж хорошо. И я поехал ее провожать и в метро.

Тут уж меня совсем без узды понесло. Все рассказал. И как я устал от жизни. От непонимания близких. Как жалею, что приехал в этот большой город, оставив тот, где успешно работал раньше. Там было столько друзей… Город юности — это что-то да значит. А здесь я гол как сокол. Есть, конечно, и здесь знакомые — из бывших друзей. Почти все стали здесь шишками на ровном месте. Они, конечно, и примут, даже и домой позовут, и поговорят, и виду не покажут, что шишки, а все равно вроде милость тебе оказывают… Это я так ощущаю. Были когда-то ребята… А! Жизнь разъедает… Вот и я… За что только ни брался. Нет чтобы выбрать дело — и в одну точку. Все, чем богат, вложить. А я… И плоты гонял…

— О! — сказала тут Нюся и пристальней взглянула.

— Да, было… И золотишко переправлял из мест его благородного рождения…

— Да ну?! — удивилась до испуга Нюся. — И не попались?!

— Нет, не попался. Но во второй раз уж не отважился.

— A-а! Ну это правильно! — одобрила и добавила: — Но все же это факт! Биографии!

— Потом уж, как раз после этого «рыска», поступил в институт. И то… Цыганская кровь покоя не давала…

— О, при всем еще и кровь цыганская?

— А как же! Бабка говорила, что ее дед — из цыган, кантонистов.

— А, — говорит, — бабкин дед. Далековато…

Я знал, что на цыгана не похож, только разве вот цвет глаз, но жила во мне какая-то заноза, гоняла с места на место. Я и после института срывался: с геологами ходил. С рыбаками на СРТ. После уж — музыкальная… Осел…

— Ну у вас биография — позавидуешь! Вам бы в писатели, — говорит.

— Ах, — отвечаю ей, — вы сами не знаете, как угадали… Знаю, что никому не надо, а пишу… Пишу, Нюся! Нет, не стихи, не прозу — музыку сочиняю. Песни. Романсы. И пьесы…

— А сонаты? Симфонии?

— Вы смеетесь, Нюся. А это моя жизнь, мое счастье. За что я и проклят всеми, и гонят меня в шею…

Вижу, она так поежилась зябко, плечами шевельнула, нахмурилась.

— Что вы? — спрашиваю. — Вам неприятно?

— Жалко, — говорит. — Вас жалко…

— Спасибо, Нюсенька!

Накрыл я ее руку своей, но она свою тут же отняла, спокойно так вытянула, не резко. Но и без колебания. И глянула в упор, как отодвинула.

Наверное, в тот первый раз я где-то допустил оплошность. Скорей всего, с этой рукой. Говорил о душе, а сам — за ручку. Но ведь и всегда-то так. Это ж душевное движение. Человеческое. Естественное…

Нюся напомнила мне: