Женщины вокруг Наполеона

Да, это был весьма невосторженный прием для мадемуазель Дюшенуа, которой весь Париж оказывал княжеские почести. Человек, который сидел там за письменным столом, погруженный в свою работу, обращался с ней не лучше, чем с уличной проституткой, и не дал себе ни малейшего труда, по крайней мере вначале, замаскировать ту цель, с которой он ее позвал. Жозефина Дюшенуа нашла этот род ухаживания немного странным, несколько грубым, немного слишком во вкусе лагерных похождений, но ведь это заявление исходило от первого консула! Ему до́лжно было повиноваться, перед его желанием приходилось склоняться, будь ты хоть сто раз королевой кулис. И мадемуазель Дюшенуа повиновалась. Механически она сняла одну за другой все принадлежности своего туалета, пока не осталась только в самом интимном одеянии посреди большой нетопленной спальни с широким диваном и кроватью с балдахином, с зеркалами и люстрами, которые наводили такой страх на мадемуазель Жорж. Она дрожала от холода в эту сентябрьскую ночь, но она ждала. Проходил час за часом. Первый консул не являлся. Погруженный в свою работу, он, казалось, совершенно забыл про нее.

Наконец бедная женщина решилась и попросила камердинера Констана, чтобы он напомнил первому консулу, что она все еще тут. Констан передал ее поручение, но Наполеон, увлеченный работой, ответил раздраженным тоном: «Пусть она одевается и уходит».

Да, работа была его стихия. Все остальное должно было уступать ей дорогу. И тот самый человек, который, по словам Констана, умел придавать всему, что имело отношение к чувственности, поэтический колорит, оказался на этот раз в своих словах и поступках циничным и грубым. По своему характеру он был скорее склонен к сентиментальности. Но горе тому, кто мешал ему во время работы! Впрочем, может быть, на этот раз он спохватился, хотя и немного поздно, вспомнив слова, сказанные им когда-то Люсьену: «Поверь мне, нашим женам не нужно быть красивыми. Но наши любовницы – это нечто другое. Некрасивая любовница – это нечто ужасное. В этом случае она не выполнила бы свою первую, нет, скажем лучше, свою единственную обязанность».

Глубоко оскорбленная в своей гордости и самолюбии, мадемуазель Дюшенуа оделась и ушла в величайшем возмущении из Тюильри, куда ее первый визит кончился так плачевно. Она поклялась, что никогда ее нога не будет больше в тайных апартаментах, хотя бы ей за это сулили все сокровища мира. Ее клятва была не нужна: никогда больше Наполеон не потребовал ее к себе. Он всегда высоко ставил ее талант, но абсолютно не проявлял к ней интереса как к женщине. Взамен этого она нашла в Жозефине добрую покровительницу. Она не только подарила ей королевскую мантию, которую мадемуазель Дюшенуа одевала в роли Федры, но благодаря ее протекции она была избрана одновременно с мадемуазель Жорж 17 марта 1804 года членом «Comédie Française». Но лишь после бегства Жоржины в 1808 году она достигла того положения, которое приличествовало ее огромному таланту.

Насколько Жозефина Дюшенуа была велика как артистка, настолько же она была велика как человек. Наделенная чутким, отзывчивым сердцем, сама происходившая из бедной семьи, она в дни счастья никогда не забывала о тех, кто был в нужде. Она давала благотворительные спектакли в пользу бедных, и где только ей не случалось останавливаться во время своих бесчисленных артистических поездок, она всюду думала об обездоленных судьбой. В своей жизни и в своих привычках она была проста и скромна, не стремилась к роскоши и не была расточительна. Всяческая показная роскошь была ей ненавистна. Один известный французский историк утверждает, что будто раньше, чем поступить на сцену, она была одним из тех несчастных созданий, которые в качестве «рабынь веселья» влачат жалкое существование в публичных домах. Но подобное утверждение является по меньшей мере слишком смелым, потому что оно опирается на единичное показание одного, к тому же еще и не названного, современника. Анри Лионне не упоминает об этом факте из жизни Дюшенуа.