Женщины вокруг Наполеона

Наполеон ожидал желанную женщину в состоянии величайшего возбуждения. Даже и теперь он не мог считать дело выигранным окончательно. Мария приехала к нему вечером, между десятью и одиннадцатью, в ужаснейшем душевном состоянии. Она горькими слезами оплакивала тот шаг, который решилась совершить. Дюрок, который привез ее в закрытом экипаже, должен был почти на руках внести ее на лестницу, – так она рыдала и так дрожали ее колени. И когда наверху, в покоях императора, она очутилась перед ним и он взглянул на нее тем глубоким, проницательным взглядом, который привык повелевать, но который в этот момент был полон нежности и участия, то Мария Валевская хотя и не лишилась сознания, как Эсфирь, но не могла ничего сделать, как только заплакать еще сильнее. Он заботливо усадил ее в кресло и дал ей время успокоиться. Как мог он в подобный момент быть грубым по отношению к ней? Какое чувство мог он испытывать к этой разбитой женщине, кроме чувства сострадания? Здесь перед ним было существо, совершенно целомудренное по своим чувствам. Мария была совсем другая, чем Элеонора Денюэль, чем мадам Дюшатель, чем прекрасная Джузеппина Грассини и многие другие, и он сумел найти тот тон, которым он должен был разговаривать с молодой женщиной, чтобы заслужить ее доверие. Он понял, что там, где льются слезы, улыбка Юпитера неуместна. Он постарался утешить Марию. Она должна была рассказать ему историю своего брака, и часы бежали незаметно в излияниях и уверениях с обеих сторон. Не переставая плакать, графина еще и еще раз старалась уверить императора, что она пришла к нему только потому, что питает полную веру в его обещание вернуть полякам прежнюю свободу. И когда в два часа ночи она уходила от него, она все еще не переставала плакать.

Но Наполеона не оттолкнули от нее ее слезы и жалобы. Глубокая симпатия к молодой женщине, казалось, проникла в его сердце; теперь он желал не только ее тела, но ему хотелось завоевать и ее сердце. Она должна была, уходя, обещать ему, что это посещение не будет последним. Уже на следующее утро к ней полетело письмо с букетом цветов и с драгоценным украшением. Всю любовь и страсть, которые он испытывал к ней, он вложил в свои слова. «Мария, моя кроткая Мария, первая моя мысль летит к тебе! Мое первое желание – это вновь увидеть тебя. Не правда ли, ты придешь ко мне? Ты ведь мне сама это обещала. Если нет, то орел сам прилетит к тебе. Я увижу тебя на обеде. Это говорит друг. Возьми, умоляю, с собой этот букет: он должен быть тайным посредником между нами среди чужой толпы. Под перекрестными взглядами присутствующих мы поймем друг друга. Если я положу руку на сердце, это будет значить для тебя, что оно всецело занято тобой, и в виде ответа прижми к себе этот букет. О, люби меня, моя чудная Мария! О, если бы твоя рука не покидала букета!»

Двадцатилетний влюбленный юноша не мог бы написать иначе своей возлюбленной. Войны и битвы не заставили закаленного солдата забыть вечно новый язык любви и даже язык условных знаков влюбленных. Однако Мария приняла письмо, но не приняла бриллиантов; не большей милости с ее стороны удостоились и цветы. Она появилась на обеде без «посредников чувств императора». Одни лишь страстные слова любви произвели на нее впечатление. Три дня спустя она снова была у него. На этот раз она не плакала. Правда, ее глаза хранили еще следы недавно пролитых слез, но они были сухи, и невыразимая грусть лежала на ее нежных чертах. И наконец ее сопротивление было сломлено, когда она осталась одна с Наполеоном.

На этот раз Мария Валевская оставалась у императора до раннего утра. Она была побеждена. Побеждена обещанием, что он вновь восстановит царство польское, побеждена всем его привлекательным, полным обаяния существом и тем искренним, неподдельным чувством, которое он питал к ней. Ее ночные визиты стали с этого времени частым явлением и продолжались до тех пор, пока русские не позвали возлюбленного на поле битвы. Но ему было недостаточно видеть почти каждый вечер Марию у себя, он хотел, чтобы она появлялась на каждом балу, на каждом концерте, на каждом празднестве, которые он удостаивал своим присутствием. У него была потребность видеть ее постоянно. И тогда он говорил с нею языком взглядов и условных знаков, который был ей теперь вполне понятен и на который она могла ответить тем же. И всегда это были одни и те же слова, которые ему хотелось сказать Марии. Каждый взгляд, каждый жест говорили ей: «Я люблю тебя, я думаю лишь о тебе и хочу беспрестанно повторять это тебе!».

Тем временем в Майнце Жозефина ожидала с нетерпением позволения от мужа приехать в Варшаву. Но он умел всячески отговаривать ее от этого путешествия, ссылаясь на скверные дороги, на суровое время года и на тысячи других неприятностей. Впрочем, ему самому уже недолго оставалось быть в Варшаве. Кровопролитная битва под Эйлау, эта ужаснейшая резня, где тысячи и тысячи нашли себе смерть, не принесшая, однако, решительных результатов, стояла уже на пороге. После этого сражения Наполеон перенес свою главную квартиру в Остероде.