Женская верность

— И куда же вы направляетесь? Разрешите узнать?

— В кино идем, — и тут мечтанья Акулины прервались. Послышалось что ли? Акулина прислушалась. Нет, так и есть — уткнувшись носом в подушку, плакала Устинья. А ночная тишина выдавала сдавленные звуки.

— Устишка, ты щё? — подождала ответа.

— Молчишь-то чего? Аль что стряслось? — Акулина окончательно отойдя от мечтания, присела на кровати.

— Никогда уж мне в энто кино с Тихоном не пойти. И не свидимся мы более.

— Мне не легшей твово. Только сопли размазывать не след. Тебе Тихон четверых оставил за себя. А из утра им на работу. Да не пряники собирать. Так что ты прекрати энто дело. Брось сопли размазывать. Перебудишь всех, — и Акулина вновь легла на подушку.

— Душа болить.

— У тебя душа, а у меня барабан натянутый.

— Мамань, теть Лина, давайте уж спать.

Устинья вздохнула, протянула руку за кружкой воды, приготовленной с вечера и поставленной рядом с кроватью, отпила немного и притихла.

Ничего больше не сказала и Акулина. Только долго обе ворочались и всё никак не могли устроиться спать.

Уже второй год как Акулина устроилась в столовую поваром. Работа была тяжелой. Вставать приходилось в четыре утра, чтоб к половине пятого быть на работе. Столовая — срубленная из бревен, топилась дровами и углём, а воду на старой коричневой кляче, возил ещё не старый возница. Мужик аккуратный, непьющий, тоже из деревенских, потерявший за войну всю семью. На работу приходил затемно, рубил дрова, подтапливал печь, чистил конюшню, поил и кормил лошадь, потом ехал по воду. А перетаскав её в котлы столовой, мог бы и идти на отдых. Да идти было не к кому. А поварам надо было не только сварить борщи, но и перенести горячие двадцатилитровые кастрюли с плиты на раздачу. Иван Федорович, так звали конюха, знал, как не подъёмно тяжелы они для женщины — помогал, не считал за труд.

— Акулина Федоровна, если ты не заметила, то мы с тобой почти что родственники, — Иван Федорович, крякнув, поставил на плиту кастрюлю, наполненную водой — для будущего борща.

— С чего бы? Ты откуль сам-то будешь? — Акулина аккуратно и быстро управлялась с луком, слегка отворачивая голову в сторону, чтоб слезу не вышибало. В белой куртке, в белом фартуке, в белой косынке, из-под которой упрямо выбивалась черная, кудрявая прядь, невысокая, тонкая женщина, работала споро, ни на что не никогда не жалуясь.

— Да, ить я к тому, что ты Федоровна и я — Федорович. А там, где я жил — одни печные трубы стоят, да и то не все уцелели. Прямой наводкой по нашей избе. Моя с мальцами в подполе хоронилась, да завалило их. А сверху заполыхало. Вылезть не смогли…

Иван Федорович вытер ладонью лицо, не то не прошеную слезу пряча, не то страшное видение отгоняя.

— Ну, щё ж теперь. Судьба нам, Федоровичам, такая выпала. Терпи, пока мочь есть. А и невмочь — так всё одно, куды деться-то? Терпи. Мало кого жисть помиловала. А то всё больше горе да боль людская, — Акулина закончила с луком.

— Я, Акулина Федоровна, давно к вам присматриваюсь. Ежели можно мне вас спросить, какое ваше семейное положение?

— Оно вам к чему?

— Да как ваша смена, мне на душе вроде как облегченье наступает. Вот и решил узнать — может какое общение с вашей стороны. Вы не подумайте не об чем плохом. Замаялся я в одиночестве. А боль моя, она кому нужна? У всех своей хоть отбавляй.

— Не буду тебе, Федорович, душу травить. Мужик мой на войне пропал без вести. И хучь отписали мне, что видали его возможную погибель, только есть у меня надёжа, что хоть перед смертью, свижусь я с ним. Так что общаться, ну щё ж? Выговоришься, може и полегчает. А уж более не рассчитывай.

Отработав смену, Акулина не спеша переодевалась в раздевалке, когда за приоткрытой дверкой соседней кабинки услышала — шмыганье носом и вроде кто плачет.

— Аннушка, ты щё?

— Уйди отсюда, — и повариха, что готовила вторые блюда, уткнувшись в полотенце, разревелась.

— Ну, будет, будет. Весь день как человек работала, а тут на тебе, — Акулина присела рядом.

— Уйди, Кулинка. На тебе ж ни кожи ни рожи. И сама-то ты не украсть не покараулить. А глянь, Иван Федоровича присушила!!! Уйди, видеть тебя не хочу!

— Дура ты, дура. Никаких особых дел меж нами нет. Беда у человека. Тут с пониманием подойтить, а не хвостом крутить. А мне чужого мужика не нать, хучь золотого, я свово дождусь, — и Акулина пошла менять грязную спецовку.

— Погодь. Ты, похоже, правду говоришь. Неужто правда — с Федоровичем ни-ни?

— Тьфу на тебя. Дура ты и есть дура! Слухать тебя не хочу. И более ко мне с такой дурью не приставай! — Акулина уже переоделась и собралась уходить, когда к ней подошла Анна.

— Акулина Федоровна, ты уж зла не держи. Лет мне уж скоро тридцать. Ни дитя, ни семьи. Что такое бабье счастье только по слухам, от других баб знаю. А тут — одинокий, не пьющий. Ещё не старый. Кто хош на моём месте волком взвоет.

— Дыть, ты тоже языку лишку волю не давай. И напраслину на меня не возводи. Пойдем, щёль?