Женская война

— Теперь, сударь, — сказала она брату, — потолкуем об исполнении приказаний герцога д’Эпернона.

— Да, милая сестричка, — отвечал Ковиньяк, — потолкуем, ведь я только для этого и пришел сюда; но, чтобы удобнее разговаривать, надобно сесть. Сделайте одолжение, сядьте, прошу вас.

Ковиньяк пододвинул стул и показал Нанон, что стул готов и для нее.

Нанон села и нахмурила брови, что не предвещало ничего хорошего.

— Во-первых, — начала она, — почему вы не там, где вам следует быть?

— Ах, милая сестричка, вот это совсем не любезно с вашей стороны; если б я был там, где мне следует быть, то не был бы здесь, и, следовательно, вы не имели бы удовольствия видеть меня.

— Ведь вы хотели вступить в орден?

— Нет, не хотел; скажите лучше, что люди, принимающие участие во мне, и более всего вы, желали этого; но я лично никогда не чувствовал особенного влечения к церкви.

— Однако ж вы получили религиозное воспитание.

— Да, сестра, и я свято им воспользовался.

— Не шутите так бессовестно над святыней!

— Я и не думаю шутить, прелестная сестричка. Я только рассказываю. Слушайте, вы отправили меня в Ангулем, в монастырь Меньших братьев, чтоб я учился.

— И что же?

— Ну я и выучился. Я знаю по-гречески, как Гомер, по-латыни — как Цицерон, а теологию — как Ян Гус. Когда мне нечему было больше учиться у этих достойных отцов, я оставил их и перешел, все по вашему же предложению, к кармелитам в Руан, чтобы принять духовное звание.

— Вы забываете, что я обещала вам ежегодную пенсию в сто пистолей и сдержала данное слово. Сто пистолей для кармелита, кажется, вполне достаточно.

— Совершенно согласен с вами, милая сестра, но под предлогом, что я еще не кармелит, монахи постоянно получали пенсию вместо меня.

— Если это и правда, то ведь вы поклялись церкви жить всегда в бедности?

— И поверьте мне, что я в точности исполнил клятву: трудно было найти человека беднее меня.

— Но вы ушли от кармелитов?

— О да! Как Адам из земного рая. Наука сгубила меня, я был слишком учен, милая моя сестрица.

— Что это значит?

— Между кармелитами, которые вовсе не слывут Пико делла Мирандолами, Эразмами и Декартами, я считался чудом, разумеется чудом учености. Когда господин де Лонгвиль приехал в Руан просить город склониться на сторону парламента, меня отправили приветствовать этого принца речью. Я исполнил поручение так красноречиво и удачно, что герцог не только был в высшей степени доволен, но и предложил мне стать его секретарем. Это случилось именно в ту минуту, как я хотел постричься.

— Да, я это помню, и даже помню, как под предлогом, что хотите проститься с миром, вы просили у меня сто пистолей, и я доставила вам их прямо в собственные ваши руки.

— И только эти сто пистолей я и видел, клянусь вам честью дворянина.

— Но вы должны были отказаться от мира.

— Да, таково и было мое намерение, но судьба распорядилась иначе: она, верно, хотела определить мне другое поприще, послав мне предложение господина де Лонгвиля. Я покорился решению судьбы и, признаюсь вам, до сих пор не раскаиваюсь.

— Так вы уже не кармелит?

— Нет, по крайней мере теперь, дорогая сестра. Не смею сказать вам, что никогда не вернусь в монастырь, потому что какой человек может сказать вечером: «Я сделаю завтра то-то»? Господин де Рансе основал орден траппистов; может быть, я последую его примеру и сделаю что-нибудь подобное. Но теперь я попробовал военное ремесло; оно сделало меня человеком светским и порочным; однако при первом удобном случае я постараюсь очиститься от греха.

— Вы военный? — спросила Нанон, пожав плечами.

— Почему же нет, черт возьми? Не скажу вам, что я Дюнуа, Дюгеклен, Баяр, рыцарь без страха и упрека. Нет, я не так горд, сознаюсь, я заслуживаю кое-какие упреки и не спрошу, как знаменитый кондотьер Сфорца, что такое страх. Я всего лишь человек; как говорит Плавт: «Homo sum, et nihil humani a me alianum est», что означает: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Поэтому я трус, насколько человеку позволяется быть боязливым, что не мешает мне при случае быть очень храбрым. Когда меня принуждают, я довольно умело действую шпагой и пистолетом. Но, видите ли, по природе истинное мое призвание — дипломатическое поприще. Или я очень ошибаюсь, милая Нанон, или я буду великим политиком. Политическое поприще прекрасно. Посмотрите на Мазарини: он пойдет далеко, если его не повесят. Вот и я, подобно Мазарини, больше всего боюсь, как бы меня не повесили. По счастью, я могу надеяться на вас, дорогая Нанон, и эта мысль придает мне бодрости и отваги.

— Так вы военный?

— И, кроме того, в случае нужды придворный. Ах! Пребывание у герцога де Лонгвиля много послужило мне на пользу.

— Чему же вы там учились?

— Тому, чему можно выучиться у принца: воевать, интриговать, изменять.

— И к чему это привело вас?

— К самому блестящему положению.

— Которое вы не сумели удержать за собой?

— Что ж делать, черт возьми? Ведь даже принц Конде потерял свое место. Нельзя управлять событиями. Дорогая сестра! Каков бы я ни был, я управлял Парижем!

— Вы?

— Да, я.

— Сколько времени?

— Час и три четверти по самому верному счету.