…– завела свою пластинку снова, – прошипела мать, когда тёть Аня вышла с миской оставшейся после ужина еды, добавив туда дополнительные куски хлеба, чтобы покормить Дайну и оставить курам на утро. Алька проводила её грустным взглядом, ей хотелось кинуться следом и поучаствовать хотя бы в качестве стороннего наблюдателя за собачьим ужином, но пока мама говорила, об этом не могло быть и речи, -… не дочь, а собачница какая-то! – между тем, сердито отчитывала Альку мать, – Какая собака?! Кто с ней возиться будет – кормить, гулять? Ты что ли? Да ты даже мусорное ведро после третьего напоминания только выносишь. Вас с Ромкой и в своей-то комнате не заставишь убирать, а тут щенок, который будет пачкать ковёр, оставлять, где попало лужи, и скулить по ночам… Мать встала и, отвернувшись к окну, совсем тихо добавила:
– Вся в отца, такая же упёртая, и тоже живёшь по принципу: хочу и всё, а что из этого получится и каково будет тем, кто рядом с тобой, это тебя не заботит… Алька с тоскливым вздохом, отвернулась к двери, – Ну вот зачем так делать!? – кусая губы, думала она, – Почему нельзя разговаривать конкретно и по существу вопроса? Зачем обязательно всё сваливать в кучу: мусорное ведро, неубранную комнату (хотя она-то тут причём, чаще всего это Ромкин конструктор и прочее мальчишеское барахло), и отца, в придачу, который, к тому же, уже год, как живёт не с ними, а в областном центре, в квартире своей матери, бабушки Зины. А сама баба Зина перебралась на дачу и жила там круглый год. У Альки и её брата Ромки была ещё одна бабушка, Оля, мамина мама, но называть себя бабушкой она им не разрешала даже, когда они были совсем маленькими. И все, в том числе, зять и внуки, звали её Оля. Алька помнит, как Оля презрительно морщилась, когда слышала обращение «бабушка».