Женское счастье (сборник)

Манечка была совсем не хороша собой. Маленькое квадратное тело, спичечные руки и ноги, крупная голова. Лицо занятное: вроде лепила природа нежный французский профиль, да и утомилась. Получился приблизительный, довольно грубый вариант. Нос вздернутый, но слишком широкий. Рот большой, с толстыми бледными губами, с уголками, загнутыми вверх, словно у клоуна. А вот глаза! Мягко-фиолетовые зрачки погружены в яркую синеву белков. Странные глаза. Удивительные. В серых пушистых ресницах. И еще улыбка, ослепительная, словно ласковая вспышка… Ну нравилась Манечка мужчинам почему-то! А они — ей. «Беспутное ты существо, Маня, — говорил ей один из друзей-любовников. — Тебе бы в восемнадцатом столетии жить… А здесь ты не к месту… Ну вот какой ты, на хрен, журналист? Ты, Маня, натуральная королевская шалава!» Манечка не обижалась и хохотала как чумовая. Выгоды от своих любовных похождений она никогда не имела. Уже позже, в начале 90-х, она делала сценарий про нелегкие будни путан. И, общаясь с целомудренными проститутками из лимиты, искренне недоумевала: как это они умудряются брать деньги? И в глубине своей искушенной журналистской души сомневалась: неужели за это и правда платят? Честно говоря, проститутки были куда консервативнее и чопорнее журналистки Мани, имевшей к тому времени дочь, жилье и работу, но по-прежнему заносимой куда-то любовным ветром. Будто какая-то пьяноватая богинька из греков дула что есть силы, округлив щеки. И подхватывал Манечку вихрь, и нес, нес…

О да! Она жила в этой стране и в этой жизни: гордилась октябрятским значком, носила пионерский галстук с обгрызенным углом и чернильным пятном, читала вперемешку советские стихи и слепую машинопись запрещенных рукописей, выступала на профсоюзных собраниях, курила травку в кухне у странных знакомцев, ездила со стройотрядом по дальним деревням, слушала Градского и «Машину времени», пила водку и яблочное, просыпалась под гимн… Но! Над всем этим прожитым, проживаемым, былым и будущим витала, летела, струилась одна мысль: «Где же он?» И трепетным огоньком, прихотливо порхающим, бликом прицела, призраком бабочки вдруг опускалась Манина любовь на чье-то обличье и вырывала его из небытия… Кого только не отмечала она своим переходящим вымпелом, невидимым княжьим венцом, драгоценным светом… Секретаря заводской комсомольской организации с надменным профилем римского легионера; быстроногого фарцовщика в тертой джинсе; поэта-алкоголика, возлежащего на грязной постели в позе умирающего Некрасова; скоротечного миллионера, в чьем тяжелом взоре мелькал тихонький ужас… Или вот хотя бы лицо Маниного последнего возлюбленного… Небритое, испитое, загадочно-прекрасное, словно руина в сумерках, лицо, которое бывает у гениальных европейских актеров и которое Бог дает в России кому попало. Он был совершенно невыносим по утрам, вставал с руганью на Маню и весь белый свет, днем был вполне приличен, а к ночи просто светился юмором, радостью жизни и куртуазностью… Он окликал ее вельможным басом: «Маша! Ма-ша! Ты что, умерла?» И она вздрагивала и оглядывалась: никто, кроме него, Машей ее не называл. Отношения с ним тянулись три года. Лениво, грустно влеклись лишь романтическим энтузиазмом самой Манечки. А он все дальше отползал от нее: к старой жене, к детям и внукам. Туда, где было удобно и правильно, где никто не ожидал от него каких-то усилий. Год назад закончился Манечкин роман с ним — и закрылась еще одна жизнь…

Жемчужный свет позднего снежного утра вливался в комнатку. Манечка тихо вздохнула: вставать все-таки придется. Выходной, конечно, но пролежать его в постели как-то обидно. Потом всю неделю будешь грызть себя, что и то не сделала, и это не успела… Но еще полчасика можно было полениться. Обдумать вчерашнее.

Вчера было выступление. Ну, выступление — это громко сказано. Так, посиделки в подвальчике. В сущности, для своих.