Женское время, или Война полов

Часть вторая

23

Солдаты ворвались на рассвете, гремя кирзовыми сапогами и автоматами ППШ с круглыми, как тарелки, дисками. Хлипкую дощатую дверь они сорвали с петель первым же ударом приклада и, наверно, сами удивились своей нерасчетливой силе. Впрочем, от любых дверей нет во время войны никакого толка. Немцы в поисках евреев и партизан тоже врывались без стука, срывая с петель и дубовые ворота. Но и евреев, и партизан мать прятала не в доме, а как раз снаружи и вроде бы у всех на виду — в гигантской старой бочке для дождевой воды. А немцам, конечно, и в голову не могло прийти, что люди способны жить в бочке. И не день жить, и не два, а — неделями. В начале войны, в 1942 году, два еврея прятались в этой бочке от немцев, потом мать переодела их в бабушкины платья (бабушка все равно лежала без движения на кошме хворая и в ожидании смерти), и евреи ушли куда-то донашивать бабушкины одежды. Но наверно, недалеко ушли — немцы скорее всего расстреляли их в Керчи вместе со всеми остальными крымскими евреями. Потому что вскоре после их ухода и бабушка умерла — ушла за своими платьями.

А перед самым приходом Красной Армии в этой бочке пять недель прожили два партизана, и только когда красные выбили немцев из Крыма, эти партизаны вылезли из бочки, и мать велела Рахмету, который старше Зары только на два года, показать им дорогу на железнодорожную станцию. Рахмет взял отцовский велосипед, просунул ногу сквозь раму (до седла он не доставал) и поехал. Партизаны пешком, а Рахмет впереди на велосипеде — проедет метров двести и останавливается, ждет их. В трех километрах от дома, когда он в очередной раз ждал отставших солдат, шальной снаряд накрыл их на его глазах, просто взлетели в воздух их руки-ноги вместе с землей и камнями. Вот какая нелепая штука война. Два года под немцами голодали и еще при этом партизан кормили, а пришла родная Красная Армия — сначала последнюю лошадь забрали, а через неделю, 18 мая, на рассвете — шарах прикладами по двери:

— Подъем! Татары есть в доме?

А разве и так не ясно, что дом татарский? Сразу за дверью — темная клеть прихожей и кухня с тандымом — татарской печью и трубой, уходящей в низкий беленый потолок. Рядом с печью стоймя стоит железное корыто, в котором мать младших детей купает, а подле него — казаны для варки мяса, забывшие за войну не только мясной вкус, но и запах. Тут же бидон со сметаной — такой жидкой, что мать и братья Зары не смогли вчера сбить его в масло.

От стука кирзовых солдатских сапог железное корыто с грохотом рухнуло на пол.

— Японский бог! — выругался старший над солдатами, прыщавый и рыжий сержант-верзила лет двадцати. И повернулся к матери, вскинувшейся с пола над спящими вповалку детьми, как курица над цыплятами. — Как фамилия?

— Бешметова.

— Сколько детей?

— Восемь.

— Одевай их и — на площадь! С собой ничего не брать, кроме теплой одежды!

— Зачем? Что случилось? Опять немцы?

— Там скажут! Быстрей! Не разговаривать!

Мать стала одевать сонных детей. Айна, самая младшая, двухлетняя, заревела, старшие братья и Зара, полуодетые, все не могли проснуться и валились на пол поспать, а русские солдаты — трое их было, молодые, по восемнадцать — двадцать лет — быстро рыскнули по кухне, по полкам и казанам, но всего-то нашли, что кусок хлеба в тряпице, мешок отрубей и бидон с жидкой сметаной. Один из солдат зачерпнул сметану кружкой, начал пить, да сплюнул, возмутился:

— Это сметана? Вода! Чем ты корову кормишь?

— Воздухом, — сказала мать.

Сержант, оглядев сонных детей и нищету в доме, с досадой выругался еще раз и спросил у матери:

— Деньги-то есть?

— Откуда? — ответила мать с вызовом.

— А где твой муж?

— Это я у вас должна спросить. Как ушел с вами в сорок втором на фронт, так и нет. Ни письма, ничего. Где мой муж? А?

— Ладно, мать. Не выступай. — Сержант вдруг достал из кармана красную десятку с портретом Ленина. — Держи.

— Это зачем? — удивилась мать.

— Возьми, пригодится. Выселяют вас, татар.

— Как это — выселяют? Куда?

— Не знаю. В Сибирь, наверно.

— О Аллах! За что?

— Не кричи, мать. Мы ничего не знаем, мы приказ выполняем. Одевайтесь, и пошли. Деньги бери, пока я добрый! — Сержант, уже, возможно, жалея о своей слабости, грубо сунул деньги матери в карман и тут же повернулся к шестилетней Заре: — Эй! Куклу оставь! Никакие вещи не брать, кроме одежи! Дай сюда!

Прижав к себе единственную куклу, которую отец сшил ей из лоскутов еще до войны, Зара застыла на месте, в ужасе глядя на высокого сержанта своими черными, как крымская вишня, глазами. Она не помнила отца, ей было только три года, когда он ушел на фронт, но она помнила его руку, которая все гладила и гладила ее по голове в последний день. У отца была такая теплая и добрая рука! А теперь — эта рыжая, конопатая, с черными ногтями рука русского сержанта тянется к ней, чтобы отнять куклу, сшитую отцом.

Зара и сама изумилась той странной пружинной силе, которая вдруг свела ее тело в единый мускул, готовый к броску, прыжку, укусу.