Женское время, или Война полов

Операция переселения татар, чечен и ингушей из Крыма и Кавказа в Сибирь была военной тайной.

Только раз в сутки, в открытой степи, на пустынных полустанках, охрана останавливала поезд, откатывала двери вагонов, и грязные, вшивые, полуживые люди выпадали и выпрыгивали наружу, чтобы отдышаться на сухой полынной земле, сходить по нужде, набрать воду в соседнем колодце и оставить на железнодорожной насыпи еще несколько умерших. Рыть могилы было нечем, хоронить было не в чем, да охранники и не стали бы ждать. 15–20 минут — вот и вся остановка. Закрывая двери, солдаты бросали в вагоны суточный рацион — по буханке хлеба на десять человек. И тут же дверь с лязгом запиралась стальными штырями, и женщины воем и молитвами прощались сквозь стены вагона с трупами своих матерей, отцов и детей, оставленными возле железнодорожной колеи.

— Мама, а мы тоже умрем?

— Замолчи, спи.

— Только ты не умирай, мамочка!

— Я не умру. Спи наконец!

— Я боюсь спать, мама. А вдруг я проснусь мертвой?

Впрочем, иногда, пропуская встречные составы, их поезд стоял в степи подолгу, часами. За это время Зара и другие дети успевали обшарить все вокруг, они собирали щепки и сухие ветки и выпрашивали у машиниста куски угля. Все это они тащили в свой вагон. Там, в пространстве, которое освободилось за счет умерших, мать Зары поставила железное корыто, и в этом корыте, в песке она жгла уголь и щепки и на какой-то жестянке жарила детям лепешки из отрубей. Та жидкая сметана, которую дома они не смогли сбить в масло, тут, от круглосуточной качки вагона, сама сбилась в бидоне, и теперь это масло и отруби превращались в жесткие, пресные, но спасительные лепешки.

Дети грызли эти лепешки, матери вылущивали из их волос вшей, давили их ногтями и, заговаривая свой и детский голод, пели малышам протяжные татарские колыбельные песни. Но прежде чем уснуть, Зара, как и все остальные миллионы детей в России, вспоминала Сталина и желала ему здоровья, богатырской силы и вечной жизни.

И великий вождь всех времен и народов, вышагивая тигриной походкой в мягких яловых сапожках по своему кремлевскому кабинету, чувствовал эти волны любви и энергии и впитывал их в себя всеми порами своего маленького и злобного старого тела.

На тридцать седьмой день пути поезд прошел седловину каких-то гор и остановился посреди выжженной песчаной степи. Солдаты открыли два вагона и велели выходить. Зара и другие дети спрыгнули на землю и заплясали от боли — даже им, привыкшим ходить босиком, эта чужая раскаленная земля пекла босые ноги.

Мать с Айной на руках, братья, тетя Фатима и другие родственники выгрузились из вагона, удивляясь, почему солдаты не открывают остальные вагоны. Наверно, сейчас откроют…

Но поезд вдруг тронулся и пошел, и солдаты запрыгнули на подножки, отталкивая испуганных и метнувшихся к вагонам людей:

— Вы тут остаетесь, тут!

— Корыто! Мое корыто! — Мать Зары уцепилась за подножку, солдат стал бить ее по рукам ногами, но она не выпускала подножки, бежала за вагоном и кричала «Отдайте корыто!» с таким остервенением, словно в этом корыте была вся ее жизнь. А за ней бежали все ее дети — все восемь, от самого старшего, 16-летнего Сеита, до Айны.

— Мама! Ма…

Солдат выругался грязными словами, отступил в вагон и вышвырнул оттуда корыто. Оно пролетело над головой матери, грохнулось о железнодорожную насыпь и свалилось вниз, под откос, на потрескавшуюся от жары землю.

Мать отпустила подножку и упала на шпалы, скатилась к корыту и обняла его руками. Рядом с ней повалились набежавшие дети. А над ними, в высоте, на железнодорожной насыпи грохотал колесами поезд. Он увозил еще дальше на восток их родственников из ближних и дальних сел, увозил прямо в слепящее солнце, обжигающее глаза и тело.

Когда последний вагон, раскачиваясь, как собачий хвост, прошел мимо, они встали с земли, огляделись. Позади были те, кто выжил: тетя Фатима и еще 46 женщин, детей и стариков. Вот и все, что осталось от татарского рода Бешметовых. Остальные сюда не доехали, трупами легли вдоль той длинной дороги.

А впереди были шлагбаум и будка путевого обходчика. Возле будки лежал грязный и тощий верблюд. Над его головой сидел бородатый старик в цветной тюбетейке и линялом ватном халате. Он раскачивался всем телом и что-то бормотал. Они подошли к нему и увидели, что это не старик, а мужчина лет сорока и что вместо одной ноги у него деревяшка. Он плакал и, мешая русские и узбекские слова, просил верблюда не умирать. На прибывших татар он не обращал никакого внимания.

Небольшое облако пыли возникло вдали, у подножия гор. Оно стало приближаться, и наконец Зара разглядела в этой пыли грузовик с деревянным кузовом. Грузовик подкатил к ним, остановился. В кабине за ветровым стеклом был портрет Сталина, а рядом с шофером сидел толстый русский мужчина в линялом армейском кителе без погон и с тюбетейкой на голове. У него был вид начальника. Он вышел из кабины и медленно прошелся вдоль толпы татар. Показал на двух шестнадцатилетних подростков:

— Ты и ты, в машину!