Жены и дочери

В первую минуту он подумал, что милосерднее было бы оставить ее в неведении, что она замечена, и даже сделал на цыпочках несколько осторожных шагов назад, но тут опять услышал жалобный плач. Расстояние от дома было слишком велико для его матери, иначе – что бы ни было причиной этих слез – она была бы наилучшей утешительницей для этой девушки, своей гостьи. Однако – правильно это было или неправильно, деликатно или навязчиво, – услышав вновь этот печальный голос, в котором звучало такое безутешное, одинокое отчаяние, он повернул назад и пошел к зеленому шатру под ясенем. Когда он оказался рядом, она вскочила на ноги и попыталась сдержать рыдания, машинально отводя от лица и приглаживая спутанные, мокрые от слез волосы.

Он смотрел на нее сверху вниз с серьезным и доброжелательным сочувствием, но совершенно не знал, что сказать.

– Пора завтракать? – спросила она, стараясь убедить себя, что он не замечает ее заплаканного лица, что он не видел, как она лежала, безутешно рыдая.

– Не знаю. Я шел домой к завтраку. Но… позвольте мне вам это сказать… я не мог пройти мимо, когда увидел, как вы огорчены. Что-то случилось? Я хочу сказать – что-то такое, в чем я мог бы вам помочь, потому что, конечно, я не вправе расспрашивать, если это какое-то личное огорчение, в котором от меня никакой пользы.

Она так обессилела от плача, что чувствовала себя не в состоянии ни стоять, ни идти. Она опустилась на скамью, вздохнула и побледнела так, что ему показалось – она сейчас потеряет сознание.

– Подождите минуту, – сказал он (что было совершенно излишне, так как она не могла пошевелиться) и стрелой понесся к ручью, который знал в этом лесу, а минуту спустя вернулся осторожными шагами, неся немного воды в широком зеленом листе, превращенном в импровизированную чашу. Как ни мало было воды, Молли полегчало.

– Благодарю вас, – сказала Молли. – Я теперь смогу идти, через некоторое время. Не ждите меня.

– Позвольте мне остаться с вами, – сказал он. – Моя мать будет недовольна, если я брошу вас, когда вы так слабы.

Некоторое время они молчали. Он сорвал и пристально рассмотрел несколько видоизмененных листьев ясеня, отчасти по свойственной ему привычке, отчасти давая ей время прийти в себя.

– Папа собирается снова жениться, – наконец сказала она.

Она не знала, почему сказала ему это: за секунду до того, как она заговорила, у нее не было такого намерения. Он бросил лист, который держал в руке, обернулся и посмотрел на нее. Ее печальные, несчастные глаза наполнились слезами, и она с немой мольбой о сочувствии встретила его взгляд. Ее взгляд был красноречивее, чем слова. Он отозвался после короткой паузы, и более потому, что чувствовал себя обязанным как-то отозваться, чем потому, что сколько-нибудь сомневался в том, каким будет ответ на его вопрос.

– Вы жалеете об этом?

Она не отвела взгляда, и ее дрожащие губы беззвучно произнесли слово «да». Он снова помолчал, глядя в землю, подталкивая носком камешек. Его мысли никогда не поднимались с готовностью на поверхность в виде слов, и он не склонен был утешать, пока не увидит ясно пути к реальному источнику, из которого должно прийти утешение. Наконец он заговорил – почти так, словно обсуждал некий вопрос с самим собой:

– Мне кажется, возможны такие случаи, когда – оставляя совершенно в стороне вопрос о любви – становится почти долгом стремление найти кого-то, кто заменил бы мать… Я думаю, – сказал он уже совсем другим тоном и по-другому глядя на Молли, – что этот шаг может оказаться очень счастливым для вашего отца: освободить его от многих забот, дать ему приятную спутницу жизни.

– У него была я. Вы не знаете, как много мы значили друг для друга – по крайней мере, как много значил он для меня.

– И все же он, должно быть, счел, что так будет лучше всего, иначе он не стал бы этого делать. Он, должно быть, решил, что так будет лучше для вас – даже более, чем для него.

– Именно в этом он пытался убедить меня.

Роджер снова начал гонять носком камешек. Он понял, что подошел к делу не с той стороны. Вдруг он поднял голову:

– Я хочу рассказать вам об одной знакомой девушке. Ее мать умерла, когда ей было около шестнадцати лет, – она была старшей в большой семье. С тех пор – в самые цветущие годы своей юности – она посвятила себя своему отцу, сначала как утешительница, потом как спутница, друг, секретарь – все, что угодно. У него на руках было огромное дело, и он часто приходил домой только для того, чтобы заново приняться за подготовку к завтрашней работе. И Харриет всегда была рядом, готовая помочь, поговорить или помолчать. Так продолжалось восемь или десять лет, а потом ее отец снова женился – на женщине немногим старше, чем сама Харриет. И вот – это самый счастливый круг людей, какой я знаю. А ведь трудно подумать, что такое возможно, правда?

Она слушала, но не решалась ничего сказать. Однако ее очень заинтересовала эта маленькая история о Харриет – девушке, которая так много значила для своего отца, гораздо больше, чем Молли в своей ранней юности могла значить для мистера Гибсона.