Жены русских царей

За стенами его тюрьмы, в других казематах и казармах той же Петропавловской крепости сидят колодники и колодницы; они менее его имениты, едва ли сколько-нибудь вкусили счастия на белом свете, а выстрадали они не в пример его более. Мы разумеем страдания физические: над ними «чинили в застенках многие и долгие сыски и розыски немалые».

Войдёмте в эти затхлые подвалы, под эти каменные, сыростью пропитанные, своды. Вот в эту же ноябрьскую ночь 1724 года сидят здесь (что мы знаем из прочих дел Тайной Канцелярии эпохи преобразования России) боцманская жёнка Авдотья Журавкина — три раза уже нещадно пытанная; весьма болезная, дряхлая от старости и пыток Маремьяна Андреева; бабы — Афимья Исакова и Акулина Григорьева — последняя ждёт решения своей участи с 1721 года, а вины всех их: «непристойные слова про его императорское величество», страшное «Слово и дело!». Вот и распоп Игнатий Иванов страждет из-за болтливых баб: он слышал «вельми противные к чести государевой слова» от Афимьи, да — беда! — мало проникся указами, повелевавшими о немедленном доносе таковых слов, мало усвоил требования сих указов. А вот тут же и раздьякон Матвей Непеин, протопоп Семёнов, ключарь Емельянов, попы: Гаврилов, Никитин, Данилов, Осипов: дьякон Аврамов, иеромонах Корнилий, ключарь соборный распоп Яков Никитин — все эти лица томятся тут же в крепости, привезены они из Вологды. На них донёс свой же брат поп; все они либо говорили, либо слышали, да не донесли кому следует слова, «противные к оскорблению чести пресветлого монарха». Розыски, т. е. допросы с пристрастием, над ними идут: Никитина уже четыре раза подымали на виску, или дыбу... И будут идти допросы об руку с пытками, и будут держать их в казёнках Тайной Канцелярии до тех пор, пока глава оной, Пётр Андреевич Толстой, осторожно снесшись с Синодом, черкнёт им: по указу, мол, его величества расстричь того или другого, кого ещё до того не расстригли, вырвать ноздри, бить... ну и прочее в известном для того сурового времени роде... Тут же ряд нескончаемых годов томятся в злоключении жертвы, так сказать, фискального увлечения: то ярославец Орлов да подьячий Попов. Доносы их и дела, возникшие по ним, наполнили многие картоны розыскных дел Тайной Канцелярии; многие, по их изветам, были оторваны от семей, от родителей или детей, многие были истязаны, были и казни, ссылки; доносчики получали награды!.. Внимание к их фискальной деятельности окрылило их воображение: не сдерживаемое благоразумием, оно привело к разным измышленным доносам; видно награды за доносы были приманчивы... Изветчики дерзнули при этом коснуться в своих изветах лиц влиятельных — лиц, у власти стоящих... и вот прежние сотрудники «Тайной» сделались её заточниками... Не станем, однако, перечислять толпу политических и иных преступников, бывших в описываемую ночь в Петропавловской крепости, скажем лишь, что в их обществе провели ночь Столетов и Балакирев.

Едва ли резонировал первый, шутил да балагурил последний.

Между тем по ту сторону Невы, близ Летнего сада, в доме, занимаемом герцогом Голштинским, царствует довольство, веселье.

Герцог, услаждённый вестью о предстоящем обручении, весь исполнен счастья; его уже поздравили сановники русские, до сих пор задушевные его приятели только на перепойках; теперь и в трезвые минуты сделались они приветливей, любезней. Герцог занят расчётами о подарках для невесты, увлечён мечтами о своём значении, о тех средствах и том могуществе, которое получит с русской цесаревной. Одно только неприятно ему, мечта его двоится: он не знает ещё, которую из великих княжон выдаст за него Пётр — старшую или младшую? В грёзах то о той, то о другой засыпает герцог...

Туманилась ли радость голштинского гостя мыслью о Монсе, главнейшем виновнике его счастия? Сомнительно, дело ведь обычное, что те, кому улыбнулось счастье, забывают тех, от которых отвернулась фортуна. Не печалился даже и Берхгольц; счастливый счастием своего Господина, он только дивился внезапности катастрофы, поразившей его бывшего приятеля:

«...Известие о казни Монса, — записал Берхгольц вечером 15 ноября 1724 года, — на всех нас произвело сильное впечатление: мы никак не воображали, что развязка последует так быстро и будет столь опасного свойства. Молодой Апраксин говорил [сегодня] за верное, что Монсу на следующий день отрубят голову, а госпожу Балк накажут кнутом и сошлют в Сибирь».

В понедельник 16 ноября, рано утром, на Троицкой площади, пред зданием сената, всё было готово к казни. Среди сбежавшегося народа подымался высокий эшафот; на нём лежала плаха да ходил палач с топором в руках: мастер ждал своей жертвы. У помоста торчал высокий шест. Тут же можно было видеть другого заплечного мастера с кнутом да молодцов, выхваченных из серого народа: они должны были заменить, по обычаю того времени, подставки или деревянных «кобыл» позднейшего времени: на спины их вскидывали осуждённых на кнутобойню.