Жены русских царей

Миновав храм Рождества Христова и проезд к Чушковым воротам, услышали выкрики, хорошо известные Москве: «Гайда, гайда!» Выкрики предупреждали о безумной скачке охотников, возвращавшихся не столько с охоты, сколько с ночной попойки. Там пили уже не брагу, а хлебное крепкое вино, только что ворвавшееся с запада в Московскую Русь.

— Гайда, гайда! — послышались дикие возгласы уже чуть ли не над самыми головами мирно шествовавших людей.

Не успела Анастасия Романовна отшатнуться, как увидела уже над собой ставшего на дыбы коня с всадником, озверевшим от бешеной скачки. Ещё бы одна-две минуты общей растерянности и конь обрушился бы на людей. Но конь был рассудительнее всадника, по крайней мере он не повиновался уздечке и, стоя чуть ли не вертикально, перебирал копытами в воздухе...

Первыми опомнились мужчины. Лукьяш успел ухватиться за уздечку и своей тяжестью осадил коня и всадника, а Касьян подхватил падавшую в обморок боярышню.

В сумятице всадник вздумал было проскакать сквозь сгрудившийся народ, и чтобы отцепить Лукьяша, не выпускавшего поводья, он поднял арапник...

— Боярин Глинский, не доводи до греха, убью! — выговорил рында, выхватывая нож из-за сапога.

Всадник в свою очередь оторопел и сошёл с коня. Растерявшиеся люди, увидев, что боярышня Анастасия Романова не покалечилась, отнеслись к событию довольно хладнокровно, но в этом-то хладнокровии таилась страшная гроза. Домашний кузнец Сицких заговорил громко о самосуде, его поддержали все дворовые люди усадьбы. Кузнец уже засучивал рукава, но, к счастью, догадливый Касьян понял, что готовится страшное дело, — «Не сметь! — крикнул он буянам. — Ты, Лукьяш, прегляди, а я снесу боярышню в церковный притвор. На паперти я вижу отца Сильвестра, а он ейный духовник...»

Действительно, шум и беспорядок у самого церковного входа привлекли внимание готовившегося к службе иерея Сильвестра — народного любимца, выделявшегося из всего духовного сословия вдохновенным словом, — и он вышел на паперть. Узнав семью князя Сицкого и Захарьиных, он поманил Касьяна, чтобы тот перенёс не подававшую признаков жизни боярышню в церковный притвор. Тут её маме показалось, что Настя умирает, и она со слезами на глазах попросила иерея дать умирающей глухую исповедь и приобщить её святых тайн. Иерей, зная свою духовную дочь, счёл достаточным произнести во всеуслышание: «Господь, хранящий живых и мёртвых, прости её детские прегрешения». Затем, прикрыв больную епитрахилью, он удалил бесполезно толпившихся в притворе, кроме одной княгини, и вместе с ней стал ждать доктора, за которым поехал Лукьяш.

В это время приблизилась к шумной толпе группа охотников с великим князем во главе. На его вопросительный взгляд Касьян доложил, как всё произошло, и что теперь боярышня находится между жизнью и смертью. Глинский тоже выступил с оправдательным словом: «Я кричал — гайда, а они не послушались».

Недолго думая, Иоанн Васильевич вытянул своего дядю арапником, да так звонко, что ему пришлось укрыться в толпе от дальнейших приветствий. И только для поддержания своего достоинства он выкрикнул: «Ты забываешь, Иоанн Васильевич, что я твой дядя!»

   — А ты забываешь, что я твой царь. Ты мне не дядя, а Ирод, избивающий младенцев, — произнёс вслед ему Иоанн Васильевич. — Кто тебе дозволил топтать людей насмерть? Смотри, есть суд строже моего — народный, насмерть разорвут, тогда и мне не спасти тебя. Где боярышня? В притворе? Глинский, становись на паперти на колени и стой пока боярышня не откроет глаза.

Войдя в притвор, Иоанн Васильевич увидел боярышню на парусинных носилках, что служили для переноски бездомных мертвецов. Лицо её было открыто и оживилось уже настолько, что вновь появился румянец. Иерей читал над её головой страницу из священной книги.

   — Господи, и где это на Руси родится такая красота?! — произнёс без обиняков Иоанн Васильевич, — неужели она русская, какого она рода-племени?

   — Дочь окольничьего Захарьина, родом от знатного тверитянина Кобылы. Она из всех моих духовных детей наиболее чистое дитя, да хранит её Господь. Совсем было помертвела, да видно Господь смиловался, — объяснил иерей Сильвестр. Явившийся доктор попросил присутствовавших не утруждать больную разговорами о ней. Великий князь обошёл больную с другой стороны и ещё полюбовался; она потянулась было поцеловать руку иерея, но Иоанну Васильевичу показалось, что она намерена поцеловать его руку, и тогда он в порыве нежности быстро овладел её рукой и жарко поцеловал, чем вызвал вопросительный и вместе с тем чарующий взгляд молодой девушки, какого он ещё никогда не видел.

Оставляя храм, Иоанн Васильевич пообещал иерею сан протоиерея, если только его молитвами у боярышни не окажется никакого повреждения, а доктора спросил по секрету: «Не слишком ли чувствительная натура у боярышни, не будет ли она и впредь пугаться из-за пустяков?»