Жены русских царей

Ещё в период юности Виллим Иванович проводил многие часы за подбором рифм, к какому-нибудь «ненаглядному купидону», «ангелу души», к какой-нибудь «слободской» красавице Амалии. Подойдём к нему, посмотрим, что он выводит пером на лоскутках записной тетради. Какие-то отдельные слова, разумеется, на немецком языке; это остов будущего послания: «моё сердце... ранено... отчего... раз вечером... о Амалия!., моё сердце — Амалия... влюблено... до смерти... прощай, мой ангел...». Страсть, романтический вечер, раненое сердце, разлука, — всё это материал к сентиментальному посланию. Но он не сразу составляется; ему предшествуют отрывочные строчки: «ничего нет вечного на свете — но та, которую я люблю, должна быть вечна... Моё сердце с твоим всегда будет едино!.. Моя любовь — моё горе, так как с тобой я редко вижусь...» И вот слагаются, наконец, немецкие куплетцы следующего, в прозаическом переводе, содержания.

«...Куда исчезла моя свобода? Я сам не свой, не знаю, зачем стою, не знаю, куда иду... Какую силу назначила мне судьба народов? Начатое мною заставляет надеяться... Но к чему послужат мои речи, мои жалобы? Я волнуюсь: то думаю, что сбудется моё желание, то вновь сомневаюсь...

Вы, чувства, которые мне
Одно несчастье за другим причиняете,
Вы указываете, вы мне восхваляете
Красоту моего светила!
Оно, светило это, мне и улыбнулось,
Но вы же, чувства, его затемняете...
Но я должен думать, что всё моё огорченье
Предопределено, — так бывает на свете!..»

В придворной жизни Монса ждали радостные улыбки не одного светила: молодой красавец камер-юнкер скоро занял видное место между львами Катерининских камер-фрау, фрейлин и разных близких к государыне аристократов.

Между дамами и девицами тогдашнего двора, даже и на строгий вкус пришлых иноземцев, было много красавиц: тут и княгиня Черкасская, львица петровского двора, и княгиня Кантемир, предмет временной любви и увлечения Петра, и нам уже хорошо знакомая злополучная красавица Марья Даниловна Гамильтон, и угодливая Анна Ивановна Крамер, — словом, от высших персон прекрасного пола до второстепенных личностей Монс во всех рядах мог находить предмет своего обожания.

«Кто спутан узами любви, — говорил вечно влюблённый камер-юнкер, — тот не может освободиться, и кто хочет противостоять любви, тот делает оковы свои тягостнее». «И кто хочет разумно любить, так держи это в тайне. Любовь может принести огорчение, если откроется. К чему другим знать, что два влюблённых целуются?»

С этим взглядом на любовь, с этими правилами Монс ещё скорее мог рассчитывать на победы. Они одерживались им нередко; нежные цидулки летели при посредстве сестрицы его Матрёны, либо племянника Балка, либо, наконец, «слободских» приятелей — доктора Брейтигама и Густава Функа, — в разные семейства, русские и иноземческие. Цидулки писались на немецком языке, прозой и стихами; писались они и на русском языке, но немецким шрифтом, так как герой наш не знал русской грамоты.

Вскроем интимную переписку Виллима Ивановича; она небезынтересна для знакомства с тем временем.

«Здравствуй, свет мой матушка, — пишет Монс, как видно, к русской барыне, так как письмо писано по-русски немецким шрифтом, — ласточка дорогая, из всего света любимейшая; винность свою приношу, для того что с вами дружны были; да прошу помилуй меня тем, о чём я просил».

«...А я прошу, — говорит он в другой цидулке к той же ласточке, — пожалуй, матушка, в том на меня не погневайся, что я не писал и в том любовь вини, заставляя держать в сердце, а я прошу — пожалуй, не держи гнева на меня...».

«Сердечное моё сокровище и ангел, и купидон со стрелами, желаю весёлого доброго вечера. Я хотел бы знать, почему не прислала мне последнего поцелуя? Если бы я знал, что ты неверна, то я проклял бы тот час, в котором познакомился с тобою. А если ты меня хочешь ненавидеть, то покину жизнь и предам себя горькой смерти... Остаюсь, мой ангел, верный твой слуга по гроб».

В самый разгар нежной «корешпонденции» приятель Густав Функ извещает Монса: «Насчёт известной особы говорят, — пишет Функ, — будто её противники перехватили её письма, которые она к тебе писала; правда ли это или нет, однако постарайся узнать об этом подробнее, чтобы не ввести и себя, и других в неприятности из-за такой безделицы. Извести меня поскорее об этом; ты всё узнаешь от благосклонной к тебе особы».

Таинственные извещения друзей напоминают об осторожности; «de Monso du Crouy» — так отныне стал подписываться камер-юнкер — принял меры; интимнейшие цидулки свои стал он зачастую писать особыми буквами, либо условной формой: от лица женщины, либо к мужчине вместо женщины.

А тут вирши — русские, в немецких метрах — так и выливаются из-под пера обожателя; он шлёт «к сердечному купидону» горькую жалобу на свою любовь: