Жены русских царей

Ах, что есть свет и в свете? Ох, всё противное!
Не могу жить, ни умереть. Сердце тоскливое,
Долго ты мучилось! Неупокоя сердца,
Купидон, вор проклятый, вельми радуется.
Пробил стрелою сердце, лежу без памяти,
Не могу я очнуться, и очи плакати,
Тоска великая сердце кровавое,
Рудою запеклося, и всё пробитое.

Растерзанное сердце, однако, зажило, герой стал забывать героиню. Он обратил вздохи и излияния к другим; та опечалилась, стала ревновать; история обыкновенная во все времена, во всех классах общества. Монсу, однако, от этого не легче.

«Не изволите за противное принять, — писал он к одному из любезных ему друзей, и кажется, к женской персоне, — что я не буду к вам ради некоторой причины, как вы вчерась сами слёзы видели; она чает, что я амур с герцогинею курляндской (Анной Ивановной) имею. И ежели я к вам приду, а ко двору не поеду, то она почает, что я для герцогини туда (т. е. к тебе) пришёл и для того сие за противно не приемлю».

Какая-то новая красавица, русская боярыня, приковывает к себе сердце влюбчивого немца; идёт живой обмен чувствительных посланий.

«Здравствуй, моя государыня, — так отвечает на одно из них Монс: — Кланяюся на письмо и на верном сердце вашем. И ваша милость неизречно обрадовала письмом своим. И как я прочёл письмо от вашей милости присыльное (т. е присланное), то я не мог удержать слёз своих [от] жалости, что ваша милость в печали пребываешь и так сердечно желаешь письма от меня к себе. Ах, счастье моё нечаянное! Рад бы я радоваться об сей счастливой фортуне, только не могу, для того что сердце моё стиснуто так, что невозможно вытерпеть и слёз в себе удержать мужу [не могу?]. Я плакал о том, что ваше сердце рудой облилось так, как та присильная [присланная] красная лента соблита была слезами]. Ах, печальны мне эти вести от вашей милости, да и печальнее всего мне это, что ваша милость не веру держишь, и будто моё сердце (в радости), а не в тоске по вашей милости, так как сердце ваше, в письме дано знать, тоскливое. И я бы рад писать повседневно к вашей милости, только истинно не могу и не знаю, как зачать писать с великой любви и опаси, чтобы не пронеслось и людям бы не дать знать это наше тайное обхождение. Да прошу и коли желаешь ваша милость, чтобы нам называть друг друга «радостью», так мы должны друг друга обрадовать, а не опечалить. Да и мне сердечно жаль, что ваша милость так тоскуешь и напрасно изволишь молодость свою поработить. Верь, ваша милость; правда, я иноземец, так правда (и то), что я вашей милости раб и на сем свете верный тебе одной государыне сердечной. А остануся и пока жив остаюся в верности и передаю сердце своё. Прими недостойное моё сердце своими белыми руками и подсоби за тревогу верного и услужливого сердца. Прости, радость моя, со всего света любимая».

Кто это была «государыня» Монсова «сердца» — неизвестно; известно только то, что все эти излияния производились Монсом в бытность при «дому Катерины Алексеевны» и именно тогда, когда лучи сего высокого «светила» стали сильно согревать его как в вещественном, так и в моральном отношениях.

Ещё в первый год своего камер-юнкерства Виллим Иванович получал довольно скудное жалованье, да в бытность за границей около 200 талеров в год порционных; но уже там, за границей же, материальные его средства настолько улучшились, что он имел возможность давать деньги в долг ближним к нему лицам; ещё гофмаршал Матвей Олсуфьев предписывал Монсу в начальническом тоне позаботиться об исполнении служебных обязанностей камер-юнкера её величества, т. е. в бытность, например в г. Везеле распорядиться между прочим с варкой полпива, выждать, когда оно уходится, разлить его затем по малым бутылям, поставить в холодном погребу и т. п., но холодный тон начальника несколько месяцев спустя изменился: тот же Олсуфьев стал звать Виллима Ивановича «государем моим братцем» и писал уже к нему в почтительных выражениях.

Другой из начальных лиц при дворе Катерины — Дмитрий Шепелев ещё скорее сознал необходимость стать с счастливым камер-юнкером в самые дружеские отношения. «В письме своём, — шутливо писал Шепелев новому другу в г. Везель из Шверина в январе 1717 года, — в письме своём изволите упоминать: псовке карлице сказать, чтоб она себя поберегла до вас. Воистинно, мой государь, псовка карлица не для вас, больше для нас; о чём вы сами известны, какая у нас с нею любовь. Впредь прошу не изволь её упоминать так в письмах своих. Прошу вас у моего друга, не оставить нас в своих письмах и в своей любви...».