Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

Жермини хотелось пожаловаться сестрам, но она не смела. Так как от сытной пищи щеки ее немного порозовели, фигура пополнела и в ней появилась какая-то женственность, вольности официантов становились все откровеннее, все грубее. Ей удавалось спастись бегством от приставаний, от жестов, от прикосновений и сохранять невинность, но она утрачивала при этом неведение, теряла частицу целомудрия. Хозяин заведения, привыкший злоупотреблять властью над служанками, злился на то, что эта незрелая девчонка не годится ему в любовницы, и непрерывно осыпал Жермини попреками, бранью, затрещинами. Только хозяйка иногда проявляла к ней доброту и человеческое отношение. Жермини по-собачьи преданно полюбила эту женщину и повиновалась ей так, как может повиноваться только животное. Слепо, не рассуждая, она исполняла ее поручения, относила письма к ее любовникам, проделывая это ловко, тонко, изобретательно, с бессознательной хитростью ускользая, увертываясь, убегая от ревнивой настороженности обманутого мужа. Не отдавая себе отчета в том, что делает, что прячет, она тем не менее испытывала злую радость, — радость не то ребенка, не то обезьяны, — смутно догадываясь об обиде, которую наносит этому человеку и этому дому, нанесшим ей столько обид. Среди служащих кафе тоже нашелся человек — старый официант по имени Жозеф, — который защищал Жермини, старался уберечь от злых каверз и, по праву своих седых волос и отеческого интереса к девочке, не позволял вести в ее присутствии слишком вольные разговоры. Между тем ужас Жермини перед этим заведением возрастал день ото дня. Дошло до того, что как-то сестрам пришлось насильно отвести ее в кафе.

Однажды, по случаю парада на Марсовом поле, официанты получили увольнительную на целый день. В кафе остались только Жермини и старый Жозеф. Жозеф разбирал грязное белье в темной каморке. Он попросил Жермини помочь ему. Она вошла, вскрикнула, упала… Она плакала, умоляла, боролась, звала на помощь… Пустынный дом был глух к ее крикам.

Очнувшись, Жермини убежала в свою комнату и заперлась. Целый день она не выходила оттуда. Когда наутро Жозеф попытался подойти к ней и заговорить, она отпрянула от него в каком-то самозабвенном ужасе, в безумной панике. И еще много времени спустя стоило какому-нибудь мужчине приблизиться к ней, как она невольно начинала пятиться, делая при этом такие нервные, судорожные движения, словно была загнанным в угол животным, насмерть испуганным и пытающимся спастись. Жозеф, боясь, как бы она не пожаловалась на него, больше не подходил к ней и не пытался победить отвращение, которое он ей внушал.

Она забеременела. Однажды в воскресенье вечером она сидела у своей сестры, привратницы. Вдруг у нее началась рвота, потом она потеряла сознание. В это время зашел за ключом жилец, по профессии врач. От него сестры узнали о положении Жермини. Возмущение униженной гордости, такой чувствительной у простых людей, и уязвленное ханжеское благочестие, не ведающее снисхождения, вылились у сестер в форму яростной, грубой вспышки гнева. Растерянность быстро превратилась в бешенство. Они привели Жермини в сознание пинками и руганью; их руки осыпали ее ударами, губы — оскорблениями. Тут же стоял зять Жермини, так и не простивший ей денег, истраченных на ее переезд в Париж, и смотрел на нее с ехидной и жестокой радостью истого овернца, с издевательским смешком, от которого щеки Жермини багровели еще больше, чем от пощечин.

Она терпела побои, не отвечала на брань, не пыталась ни защищаться, ни оправдываться. Она никому не рассказала, как все произошло и до какой степени она невиновна в своем несчастье. Она молчала, смутно надеясь на то, что ее убьют. Когда старшая сестра начала допытываться, не была ли она изнасилована, говоря, что в этом случае можно будет обратиться в полицию или суд, Жермини даже закрыла глаза от ужаса при мысли о разглашении своего позора. Один только раз, когда сестры крикнули, что она опозорила имя их покойной матери, Жермини бросила на них такой взгляд, так сверкнула глазами, что обеим стало стыдно: они вспомнили, что сами устроили ее на это место и не позволили взять расчет, тем самым подвергнув искушению, почти принудив к греху.

В тот же вечер младшая из сестер увезла Жермини к себе, на улицу Сен-Мартен, где она делила комнату со штопальщицей кашемировых шалей, полупомешанной богомолкой, хоругвеносицей общества Девы Марии. Сестра уложила Жермини с собой на полу, на единственном матраце, и по ночам вымещала на беззащитной девушке давнюю ревнивую обиду, злобу за то предпочтение, за те ласки, которыми некогда награждали Жермини мать и отец. Она изобретала сотни способов, чтобы исподтишка или открыто мучить беднягу, — била ее ногой по икрам, придвигалась к самому краю матраца и в зимнюю стужу сталкивала на ледяной пол. Днем за Жермини бралась штопальщица, поучала, журила, расписывала загробные муки, заставляла ее содрогаться от ужаса и почти физически чувствовать прикосновение адского пламени.