Жернова. 1918–1953. Большая чистка

И далее отклики трудящихся на этот приговор.

Жуков отодвинул в сторону стакан с недопитым чаем и незряче уставился в окно, за которым буйным цветом распустился куст жасмина, будто его среди лета усыпали крупными снежинками. Цветущий жасмин — и это сообщение… В голове не укладывалось. Хотя именно такой исход готовила изменникам волна митингов с требованием высшей меры наказания, прокатившаяся по стране сразу же после ареста поименованных военачальников. Прошли митинги и в полках кавалерийского корпуса, которым командовал Жуков. Правда, он побывал не на всех митингах, но знал, что там были сказаны слова и приняты резолюции такие же, как и везде.

Однако слова словами, резолюции резолюциями, но Жуков знал этих людей — одних больше, других меньше, и это знание мешало ему понять, почему они… пали так низко. И главное — зачем? Что толкнуло их на измену? И была надежда, что не всем уготована такая жестокая участь. Особенно жаль было Уборевича, наиболее талантливого среди осужденных. Но надежда эта не оправдалась.

Жена, сидевшая сбоку и кормившая дочь манной кашей, глянула на мужа, распахнула глаза, спросила равнодушно-усталым голосом:

— Что-нибудь случилось, дорогой?

— А? Что? А-а, нет, ничего не случилось, — очнулся Георгий Константинович. Пояснил: — Тут вот… в газете… глянешь потом. — И, выходя из-за стола, произнес обычное: — Я на службу. Буду, скорее всего, поздно. Обедать не жди.

У входа снял со стены саблю, прицепил, поправил перед зеркалом фуражку и вышел из дому, невысокого роста, крепко сбитый, с широкой грудью, с тяжелым раздвоенным подбородком, с пристальным, неломким взглядом глубоко упрятанных серых глаз. Постоял несколько мгновений на крыльце, щурясь от яркого утреннего солнца, вдыхая пряный аромат жасмина. И снова изумился поразительному несоответствию: сообщение в газете и… и все то же солнце, тот же жасмин, за калиткой урчит ожидающий его автомобиль, по улице едет пароконная подвода, на передке сидит белорус в расшитой рубахе навыпуск, подпоясанный витым шнуром с кистями, на голове соломенная шляпа, в зубах короткая трубка, вьется голубоватый дымок. И белорусу этому, скорее всего, совершеннейшим образом начхать на то, о чем сообщают все газеты. Ему, может быть, хоть всех расстреляй, лишь бы он мог куда-то ехать в своей колымаге и сосать свою трубку. А комкору Жукову ехать в знаменитую Четвертую Донскую казачью кавалерийскую дивизию, проводить полевые учения по отработке взаимодействия с танковой бригадой в наступательном бою при поддержке артиллерии и авиации. Знаменита эта дивизия тем, что с нее начиналась Первая Конная армия Буденного. На учениях будут присутствовать гости: офицеры и генералы германского Генштаба, нарком обороны маршал Ворошилов и начальник Генштаба РККА командарм первого ранга Шапошников.

А люди, о которых он прочитал в газете, которых знал… а людей этих уже нет. И не будет… Черт знает что!

И неясная тревога вдруг охватила комкора Жукова.

Хотя ему-то, Жукову, чего тревожиться? Ни в заговорах не участвовал, — в мыслях не держал подобное, — ни присягу не нарушал даже по мелочам. И пользуется лишь тем, что дано ему от государства: просторный дом в несколько комнат, машина с личным шофером, конный выезд, верховая лошадь, прислуга. Конечно, жена могла, если бы захотела, обойтись и без прислуги, но у всех так, почему у него, Жукова, должно быть иначе? Даже удивились бы, если бы иначе. А во всем остальном он чист и перед присягой, и перед совестью, и перед властью, и перед наро… Впрочем, народ тут ни при чем.

Весь день прошел в ожидании разъяснений каких-то неизвестных обстоятельств, отсутствующих в скупых газетных строчках. Ведь расстреляли только верхушку, а верхушка не может действовать сама по себе: у нее должно быть какое-никакое основание в виде тех, кто выполнял отдельные поручения и что-то там еще. Не исключено, что теперь начнут трясти и дальше.

А может, уже перетрясли? Перетрясли, а он не заметил или не обратил внимания, потому что где-то, а не здесь. Перетрясли, но не сообщили, посчитав, что подробности всем знать ни к чему. Жуков вглядывался в лица окружавших его командиров, в лица Ворошилова и Шапошникова, немецких офицеров и генералов, пытаясь отыскать в них ту же тревогу, а если не тревогу, то удовлетворенность и обеспокоенность одних, досаду и разочарование других. Но лица были бесстрастны, точно ничего не случилось. Может, не успели прочесть газеты? Все может быть. Но вот он, Жуков, прочитал — и что? Есть на его лице что-то такое, что выделило бы его из общей массы? Если не считать озабоченности ходом учений, положенной ему по должности…