Жернова. 1918–1953. Держава

Опустив письмо в почтовый ящик главпочтамта, Артемий зашагал в сторону рабочей окраины, все убыстряя и убыстряя шаги. В конце концов не выдержал сжигавшего его нетерпения, вскочил в проходивший мимо переполненный трамвай, уцепившись за железную скобу.

Отцепился перед предпоследней остановкой.

Вот он сквер, где они с Цветаной сидели на лавочке и разговаривали. Завтра она придет сюда после уборки в школе. Но до завтра еще надо дожить. А пока…

Под ногами все так же шуршит палая листва. Но в сквере все лавочки заняты рабочей молодежью. Бренчат балалайки, всхлипывает гармонь. Возле покосившейся беседки танцуют модное нынче танго. Солнце, зависшее над сиреневым горизонтом, освещает красноватым светом все это бестолковое, как представляется Артемию, кипение жизни. Слава богу, когда завтра придет сюда Цветана, здесь будет так же пусто, как было уже сегодня.

Артемий издалека прощупал глазами всех девушек, но ни в одной из них не узнал Цветаны. Развернувшись, зашагал в сторону рабочего барака.

Он остановился под сосной, шагах в тридцати от барака, тускло светившего всеми своими занавешенными окнами. Лишь над входом, под жестяным козырьком, ярко горел одинокий фонарь. В его свете на лавочке вдоль стены виднелись согбенные фигуры рабочих постарше, светились в надвинувшихся сумерках огоньки цигарок, доносились усталые голоса. За углом барака, между старыми соснами бесшумно двигались слитные тени влюбленных. Так, по крайней мере, представлялось Артемию.

Он высчитал окно Кукушкиных, завешанное газетой. Свет в окне был неподвижен, серовато-желт. Казалось, Кукушкины ушли куда-то, оставив включенной потолочную лампочку под жестяным абажуром, и уже никогда не вернутся в свое убогое жилье. И Цветана завтра не придет в сквер, и в школе не появится. Более того, она ему лишь пригрезилась, как грезились по ночам иные безымянные женщины, дразня его своими улыбками и полуобнаженными руками.

Вдруг на окно Кукушкиных легла чья-то тень. Она то склонялась, то выпрямлялась, что-то делая на подоконнике. Артемий, с жадным напряжением вглядываясь в эту тень, никак не мог понять, чья она и что может там делать. Он хорошо видел эту комнату своей цепкой зрительной памятью: у окна стол, чтобы подойти к окну, стол надо отодвинуть, цветов на окне нет, подоконник узкий, поставить на него можно разве что стакан. Но вот тень в последний раз склонилась к окну, рука коснулась газеты — та чуть колыхнулась, и тень исчезла. И все-таки Дудник испытал облегчение при виде этой спокойной и деловитой тени: значит, там надеются и верят, что все обойдется. А верить они могут только ему, Дуднику.

Так он простоял еще минут десять — мутное световое пятно ни разу не шелохнулось, не посветлело, не потемнело. Закурив, Артемий зашагал прочь.

Глава 15

На западе догорала оранжевая заря, постепенно темнея и подергиваясь загустевшей кровью. Медленно, но неумолимо надвигалась ночь, накрывая землю черным одеялом. Ночь предстояла длинная, томительная, затем почти целый день, затем… Дальше Артемий не загадывал. У него уже случалось так: распишет в уме каждый свой шаг, каждое слово, а на поверку все выйдет не так, как расписывал.

Домой, в гостиницу, Артемий вернулся за полночь: от барака до гостиницы шел пешком. С отвычки гудели усталые ноги. Хотелось есть. Он спустился в буфет, работающий круглосуточно, чтобы шибко занятой служивый люд мог подкрепить свои силы в любое время суток, взял там несколько бутербродов с колбасой и сыром, три стакана чаю, пообещал заспанной буфетчице вернуть стаканы утром, отправился с подносом в свой номер. Там налил стакан водки, выпил залпом, съел бутерброды и выпил весь чай, разделся, сполоснулся кое-как над раковиной и, едва коснувшись головой подушки, уснул глубоким сном праведника.

До обеда четверг пролетел незаметно: совещание у начальства, чтение бумаг. После обеда минуты потянулись медленно, как коровы на выпасе, спотыкаясь на каждом делении ручных часов. В два Артемий проглотил обед в ведомственной столовке, в три сообщил своему помощнику, что идет на встречу со свидетелем, переоделся тут же, в своем кабинете, в гражданское, вышел из здания НКВД, пересек Круглую площадь и вскочил в проходивший мимо полупустой трамвай.

Он сидел на жестком сидении и смотрел на проплывающие мимо кварталы домов, сперва каменных, в несколько этажей, затем все ниже и все больше деревянных, пока не потекли мимо заборы, кусты сирени и жасмина и на повороте не открылся знакомый сквер. Он соскочил с трамвая, с бьющимся сердцем миновал первые кусты сирени и увидел Цветану, сидящую на той же самой скамейке, в том же самом выцветшем плаще и далеко не новых мальчишеских ботинках, оробел и с минуту стоял шагах в десяти, успокаиваясь и жадно вглядываясь в понурую фигуру девушки.

«Нет, ничего не получится, — думал он уныло, веря и не веря в свои сомнения. — Мне сорок один скоро, ей девятнадцать, и она почти на полголовы выше меня. Вот если она обернется… Нет, если вон та женщина с коляской свернет направо…»