Жернова. 1918–1953. Держава

— Мне так много надо вам сказать, Цветана, а у меня такое ощущение, что я совершенно разучился говорить. Если бы вы не уезжали… Если бы вы остались в Минске, мне, быть может, надолго хватило бы сознания, что вы рядом и я могу с вами встретиться, если очень захочу. Потом… потом вы, как и положено, вышли бы замуж, а я… а меня перевели бы куда-нибудь… Но все идет так, как идет… — Артемий запнулся и остановился. Остановилась и Цветана. И он продолжил с отчаянной решительностью: — Я знаю одно, что еще ни одна женщина не вызывала во мне такое чувство… Я понимаю, — торопился он, боясь, что Цветана может каким-нибудь словом или жестом оборвать его путаную речь — и тогда все пойдет прахом. Но она молча смотрела в сторону, и в жидком полусвете уличного фонаря трудно было разобрать, какие чувства вызывают у нее произносимые слова. — Я слишком хорошо понимаю, — уточнил Артемий, — что обстоятельства, которые свели нас на это время, мало располагают для человеческих чувств, но что поделаешь…

Цветана дернулась то ли протестующе, то ли еще отчего, но Артемий, испугавшись ее движения, предостерегающе поднял обе руки, воскликнул:

— Молчите! Я знаю, что вы можете мне сказать! Вернее, догадываюсь: и обстоятельства, о которых я уже говорил, и мой возраст. И даже рост. По существу, я даже не имею права говорить с вами о таком… таком личном: это слишком смахивает на шантаж. Даже теперь, когда дело закончено вполне благоприятно и для вас, и для меня… Может быть, именно поэтому.

Он замолчал и стал нервно закуривать, прикрывая ладонями спичку, но ветер был слишком силен и спички гасли, едва вспыхнув. Очередная попытка — и вдруг ладони Цветаны легли на его ладони, прикрыв их от ветра, и Артемий, подняв голову, увидел глаза Цветаны, предательски поблескивающие в свете догорающей спички. Он тихонько высвободил свои ладони из ее, уткнулся в них лицом.

Артемий еще никогда не целовал женские руки — это случилось с ним впервые. Все было впервые, все было необычно, пугая своей непредсказуемостью.

— Я вам… — прошептал он в ее ладони, пахнущие яблоками, и задохнулся от чего-то, что было больше его тела и слишком просилось наружу. Затем приподнял лицо, вгляделся в ее мерцающие глаза. — Вы меня не презираете?

Цветана покачала головой из стороны в сторону и слегка коснулась пальцами его щеки.

— Я не знаю, как я к вам отношусь, — прошелестело вместе с порывом ветра. — Я много думала о вас… Если вы хотите, я стану вашей женой.

— Господи! Хочу ли я! Да я даже не смел об этом мечтать! — воскликнул Артемий, отметив между тем, что голос, каким Цветана произнесла эти удивительные слова, прозвучал как-то слишком буднично, как-то не так, как такие слова должны произноситься любящей женщиной.

«Ты слишком чекист, — укорил себя Артемий. — Ты привычно сомневаешься в искренности даже любимой женщины».

Глава 17

Для Цветаны все случившееся с ее отцом и всей ее семьей с самого начала связывалось с именем следователя Колыванько, длиннолицым, носатым, мокрогубым, с лисьими жадными глазами. По-другому и быть не могло, потому что все, хорошее или плохое, что происходило в стране и в ее жизни, носило имя того или иного человека. Ленин, Сталин, Дзержинский, Киров, Чкалов, Мичурин и многие другие — только хорошее; Троцкий, Бухарин, Ягода, Ежов, Тухачевский и прочие — только плохое. Теперь к этим отвратительным именам добавилось имя следователя: Колыванько.

Дважды ее вызывали на допрос к этому Колыванько. Тот долго крутил вокруг да около, а потом подвел к тому, что судьба ее отца, матери и брата целиком и полностью зависит от нее, Цветаны, от ее сговорчивости и покладистости. Она не поняла, о чем речь, да и вообще была настолько оглушена всем случившимся, что мало что понимала во всем происходящем: как, с ее-то героем-отцом, с его семьей, в советской стране — и такое? Даже обыкновенные слова потеряли для нее всякий смысл, точно говорили с ней на чужом языке, чужие, не советские, люди.

Но перед вторым вызовом к следователю коридорная надзирательница, толстая, грудастая баба по прозвищу Корова, провожая Цветану из камеры, где сидело двенадцать женщин, к уже знакомому кабинету, объяснила ей просто и доходчиво:

— Ты, девка, не ерепенься и не строй из себя недотрогу. Видали тут всяких. Раз товарищ следователь говорит, что все в твоих руках, значит так оно и есть. Скажи, что согласная, проведешь с ним несколько ночек, доставишь человеку удовольствие, глядишь, он и снимет со всех вас часть вашей вины. А то ведь он и без твоего согласия тебя в постельку уложит — и не пикнешь, а навару от этого для тебя никакого не будет.

— Мы ни в чем не виноваты, — тихо произнесла Цветана, все еще до конца не осознавая, что ей предложили.

— Ну, виноваты или нет, это к делу не относится, — уже грубо обрезала надзирательница. — Раз попали сюда, значит виноваты. Здесь невиноватых не держат.

Окончательно, да и то не сразу, свое положение Цветана осознала, лишь сев на табурет напротив стола, над которым возвышался Колыванько.