Жернова. 1918–1953. Держава

А еще Александру очень не хватало жены: он слишком привык к тому, что она всегда рядом, что каждое его желание тут же удовлетворялось, хотя желания эти обычно были весьма незначительными и малочисленными: стакан чаю в определенное время, обед или ужин, тишина во время отдыха, прогулки по старому парку с детьми или в одиночестве — все по настроению. Тем более что Аннушка всегда точно знала, что ему нужно и какое у него настроение, и даже умела создавать ему настроение, спасая от хандры при неудачах, от излишней разгульности при удачах. Она была ему необходима как воздух, и здесь, в Москве, он томился без ее присмотра и незаметного руководства его желаниями и поступками.

«Выдумают же, — злился Александр, томясь от безделья. — Будто мало им московских художников. Уж в каких только видах Его не писали, в каких размерах… А вдруг мой портрет Ему не понравится? А вдруг меня предложили мои ленинградские недоброжелатели? Вдруг они решили, что я непременно напишу нечто в своем роде — и это окажется для меня настоящей ловушкой?.. Да нет, этого не может быть, — тут же отмахивался от своих подозрений Возницын. — Ведь в большей степени ответственность ложится не на меня, а на тех, кто предложил мою кандидатуру. Мало ли кого и что кому-то придет в голову предложить! Ерунда, не выдумывай лишнего», — одергивал он себя. Но сомнения и всякого рода догадки не отпускали его, становясь все более назойливыми и мрачными.

И вдруг звонок. Глуховатый голос осведомился, с кем он говорит, затем назвал себя: секретарь товарища Сталина Поскребышев.

— Через час за вами приедет автомобиль, — произнес Поскребышев, не поинтересовавшись, ни как чувствует себя художник, и вообще готов ли он к работе. Похоже, для Поскребышева не было никаких вопросов и сомнений. — Возьмите с собой все, что вам понадобится для рисования, — продолжал ровный, без интонаций, голос. — Но учтите: в вашем распоряжении не более двух часов.

И сразу же прозвучал отбой.

Возницын повесил трубку и какое-то время смотрел на черный аппарат в растерянности: за два часа портрета не напишешь. За два часа можно сделать несколько карандашных набросков и по возможности вглядеться в натуру и понять ее… А он-то предполагал писать маслом сразу на холсте. Значит, альбом и карандаши.

Звонок наполнил все его тело нервным напряжением и суетливостью, когда не знаешь, за что хвататься. Пришлось на несколько минут замереть, закрыть глаза и отрешиться от всего внешнего. Так поступал он, когда картина не давалась или вообще что-то не клеилось в работе. Затем Александр побрился, порезавшись в нескольких местах, что случалось с ним крайне редко, долго смотрел на себя в зеркало. Подумал: «Хорошо, что я вчера за ужином выпил всего две рюмки водки, а то бы…»

Неожиданно открылась дверь, в номер без стука вошел мужчина лет сорока, явно не русский, несколько полноватый, глаза — угли, черные с проседью усы, залысины, вислый нос. Скорее всего — грузин. Серый костюм, белая сорочка, синий в полоску галстук, черное кожаное пальто, белое шелковое кашне, какие носили когда-то офицеры гвардейских полков. Все это схватил Возницын своим цепким взглядом художника и тут же подумал о вошедшем: «Самодур».

И будто подтверждая его догадку, кожаное пальто, не поздоровавшись, не представившись, протянуло руку, затянутую в кожаную перчатку и потребовало неожиданно на чистом, без акцента, русском языке:

— Ваши документы?

Долгое ожидание, нервозность, хамство вошедшего — все это взорвало Возницына, точно ждало своего часа, чтобы выплеснуться наружу:

— А кто вы такой, черт возьми? — вскрикнул он петушиным голосом, задохнувшись от злости, и, сжав кулаки, шагнул навстречу незнакомцу. — С какой стати я должен показывать свои документы всякому… всякому встречному-поперечному? Да еще врывающемуся в номер без разрешения?

— Вам что, не звонили? — с угрозой произнесло кожаное пальто и, сбавив тон: — Вам должны были позвонить и сказать, что за вами приедут в одиннадцать.

— Мало ли кто мне звонил и что мне сказали! Вы-то какое имеете к этому отношение?

Кожаное пальто хмыкнуло, вынуло из внутреннего кармана красную книжицу, раскрыло, протянуло руку почти к самому лицу Возницына. Александр прочитал: майор госбезопасности Савнадзе Автондил Георгиевич. И помельче: Комендатура Кремля.

— С этого и надо было начинать, — примиряюще проворчал он, и протянул Савнадзе свой паспорт.

— Что вы берете с собой? — возвращая паспорт, спросил Савнадзе.

— Вот, — показал Александр на большой альбом и плоскую деревянную коробочку с карандашами. — Больше ничего.

Савнадзе открыл коробочку и заглянул внутрь, затем подержал в руках альбом, но раскрывать не стал.

— А в карманах?.. — И добавил, явно через не хочу: видать, не привык объяснять свои поступки: — Извините, товарищ Возницын, но так положено.

Александр молча извлек из карманов кошелек с деньгами, членский билет Союза художников СССР, носовой платок, расческу.

— Больше ничего нет.

— Хорошо, кладите обратно, одевайтесь, поехали.