Жернова. 1918–1953. Держава

Несмотря на безалаберный образ жизни, Алексей Петрович оказался вполне здоров и годен к любой военной службе. Его зачислили в группу таких же, как и он сам, писателей и журналистов и определили слушать лекции при академии имени Фрунзе. Правда, от той группы, вместе с которой он проходил медкомиссию, осталась едва ли треть, зато появились другие. Впрочем, Алексея Петровича это не трогало.

С некоторых пор — то есть с арестом и смертью брата — он как-то незаметно замкнулся в себе, стал сторониться людей, а уж коллег по писательской гильдии — и подавно. Он то ли боялся проговориться о том, что было на душе после смерти брата, то ли вообще не испытывал желания в каком либо общении. Впрочем, не он один. Как заметил Алексей Петрович, и все как-то вели себя скованно, поглядывали друг на друга с недоверием и опаской, а если доводилось говорить, то с языка слетали заезженные фразы газетных передовиц.

Более месяца Алексей Петрович слушал лекции по тактике современного боя от взвода до армии включительно, по химзащите и даже противовоздушной обороне, изучал винтовку, пулеметы, различные системы автоматов и пистолетов, ездил в тир стрелять. В конце октября несколько таких же групп посадили в автобусы и отвезли в Подмосковный город Солнечногорск, неподалеку от которого располагались курсы по повышению квалификации командиров Красной армии «Выстрел». Здесь «новодранцы» глазели на танки и пушки последних моделей, желающим разрешали забираться внутрь танков, дергать за рычаги, вращать башни.

Желающих было мало. Пишущая братия толпилась плотными кучками, скептически поглядывала на экспонаты. И действительно: мертвые железные коробки выглядели не слишком внушительно. К тому же стало известно по боям с японцами, что боковая броня наших танков не выдерживает даже винтовочного огня.

Алексей Петрович, начинавший свою карьеру в конструкторском бюро паровозостроения, привыкший, в отличие от многих, все трогать своими руками и пробовать на зуб, лазал везде, заглядывал во все дырки, досаждал командирам дотошными вопросами. В том числе и о прочности танковой брони. Оказалось, что боковая броня новых танков выдерживает не только винтовочный огонь, но и огонь крупнокалиберных пулеметов, а лобовая — и чего похлеще.

Впрочем, на сей раз лазал и спрашивал Алексей Петрович не столько из любознательности, сколько в пику своим скептическим коллегам. Вслед за ним лазал и совал нос во все дырки Капустанников. Их примеру следовали еще, может быть, два-три человека. Остальные воздерживались, но, как догадался Алексей Петрович, не столько из скепсиса, сколько из опасения не забраться на танк без посторонней помощи или принародно свалиться с него в осеннюю грязь. Поговаривали, что кое-кто из «новодранцев» уже получил назначение в качестве военных корреспондентов в те или иные западные военные округа, что конфликт с Финляндией из-за Карельского перешейка неминуемо закончится войной, и на эту будущую войну тоже набирают пишущую братию.

Пока Алексею Петровичу ничего не предлагали, никуда не вызывали, ни о чем его не спрашивали. Это и успокаивало и одновременно нервировало. Успокаивало потому, что он не рвался стать военным корреспондентом, считая, что с журналистикой покончил раз и навсегда; нервировало потому, что мнилось недоверие, тайные козни и прочая чертовщина. Тем более что прошел слушок о новых арестах среди так называемой творческой интеллигенции. А ведь казалось, что все уже позади. Так что лучше военным кором, чем прозябать в страхе и ожидании неизвестно чего.

Капустанников как прилип к Задонову с медкомиссии, так и вертелся постоянно рядом, ловя каждый взгляд и каждое слово известного писателя, краснея и то и дело вытирая потеющие руки о пузырчатые штаны. Алексея Петровича тяготила собачья к нему привязанность молодого писателя, однако он не гнал его от себя, потому что все остальные вызывали в нем брезгливость еще большую. Он подозревал в них, как и в себе самом, еще не изжитый страх перед минувшими — минувшими ли? — повальными чистками, возможные или уже состоявшиеся сделки с собственной совестью, въевшуюся в душу двуличность.

Ему платили той же монетой.

Под вечер первого дня на полигоне перед уставшими «новодранцами» развернули настоящее сражение: куда-то жиденькими цепями бежали пехотинцы, залегали, окапывались; ползали туда-сюда танки, совершая малопонятные маневры; вдруг из лесу высыпало сотни две конников и, размахивая тускло поблескивающими шашками, поскакали на невидимого противника, поскакали мимо танков, мимо окапывающейся пехоты, среди вспучивающихся дымов от взрывпакетов и скрылись в дальнем лесу; щелкали выстрелы, тарахтели пулеметы, тявкали пушки. Уловить что-нибудь в этой какофонии звуков и разобраться в человеческой суете было трудно. Но выглядело действо привлекательно и вполне правдоподобно, то есть почти так же, как в кинохронике о недавно закончившихся боях с японцами на Халхин-Голе.

Первый день прошел как в театре под открытым небом. На другой день планировались практические занятия по стрельбе и химзащите и возвращение домой.