Жернова. 1918–1953. Держава

— Вы ушли из комнаты, а я остался: носки переобу… переодевал: ноги у меня потеют ужасно…

— Короче! Ближе к делу!

— Ну да! Ну да! Я и говорю: остался на минутку. А потом пошел. А ботинки у меня на каучуке: не слышно. Подхожу к туалету… Я в туалет захотел… по малой, так сказать, нужде… Слышу: говорят. Не громко, но слышно. Дверь приоткрыта. Там акустика такая… такая, знаете ли… Короче говоря, хорошо слышно. Один и говорит: «Я, — говорит, — в гробу видел служить в этой армии. Я, — говорит, — в гражданскую воевал, а теперь, говорит, когда всех наших порасстреливали да в лагеря позагоняли, когда, — говорит, — куда ни глянь, ни одного нашего, а все эти…» Как же он сказал? Я не разобрал… То ли шипсы, то ли шимсы… Вы не знаете, товарищ Задонов, что это такое?

— Н-нет, не знаю.

— «Шипсы», — говорит, — повторил Капустанников. — А другой добавил: «Вся эта гойская сволочь». Я сразу понял: жиды! То есть, простите, евреи. А первый продолжил: «Кого я должен защищать? Молотова? Жданова? Это не наша власть». Дальше я не разобрал… А потом кто-то говорит: «А Каганович?» А еще кто-то: «Он хуже всякого гоя. Я бы его, — говорит, — первым к стенке поставил». Тут, значит, они затопотили, и я шасть в подсобку. И сквозь щелочку смотрю: пять человек. У меня на этот счет инстинкт. Еще с детства…

— Вы опять в сторону…

— Да-да! Извините! Так вот, я и говорю: пять человек. Один из них…

— Мы же договорились: без фамилий, — резко остановил Капустанникова Алексей Петрович, но тот все же договорил на падающей ноте:

— Закубович. Я его знаю… — И тут же, оправдываясь: — Я просто хотел спросить: что мне делать?

— Садитесь, — приказал Алексей Петрович. — Мне надо подумать. — И когда Капустанников сел, принялся мерить шагами расстояние между двумя липами.

Он действительно мерил расстояние и суеверно считал шаги: «Раз, два, три… восемь… Если будет четное, тогда… Что тогда? В любом случае ты влип и не знаешь, как из этого дерьма выкарабкаться… Десять… тринадцать… Тринадцать с половиной. Час от часу не легче. Надо было покороче шагать… Так что же делать? А если это тонко рассчитанная провокация? Если им нужен предлог, чтобы тебя засадить? Что тогда? — Алексей Петрович постоял возле дерева, запрокинув голову вверх, где в путанице голых ветвей сверкали звезды, повернулся, пошел назад. — Вот звезды… им все равно. Может, их и нет уже, а все светят… Их нет, а ты есть… Если ты отмежуешься, так сказать, от Капустанникова, под это отмежевание непременно подведут базу: Алексей Задонов встал на путь укрывательства и недоносительства… Партийное собрание, исключение из партии, в лучшем случае — ссылка, в худшем… Если посоветовать этому дурачку пойти в особый отдел, то не придется ли тебе через полчаса оказаться там и самому? А что ты скажешь? Что вот, мол, Капустанников… А точно ли он это слышал, или придумал половину — поди знай. А не посоветовать, он может и сам пойти, тогда как ты будешь выглядеть в глазах того же особиста? Вот ведь влип так влип! И из-за чего? Из-за тех, которые никогда не хотели служить в российской армии. Будто это новость какая-то. Да и Маркс говорил, что у евреев нет родины, следовательно, не может быть и патриотизма. Или что-то в этом роде.

Впрочем, для Капустанникова, вполне возможно, все это новость и есть: он ведь историю учил по Абрамовичу… Но вот что удивительно, если вспомнить похожий разговор в медсанчасти, так на лицо явная оппозиция власти, возникшая после заключения договора с Германией. Да ты и сам возмущался этим договором. А уж об этих — и говорить нечего: для них Гитлер страшнее Сталина. И вообще, они что, везде говорят об этой своей оппозиции, не оглядываясь по сторонам? Или тебе так везет? Может, пока ты загорал в Крыму, что-то изменилось в верхах? И что, наконец, тебе эта оппозиция? На пользу или во вред? Скорее всего — во вред, — заключил Алексей Петрович и тут же решил: — Черт с ними со всеми: пусть идет!» — и круто повернулся к сидящему на лавочке Капустанникову.

— Хорошо, идите к особисту, — произнес он решительным голосом. — Впрочем, думаю, что в кабинете сейчас никого нет. Подождите до завтра. Как говорится, утро вечера мудренее…

— Там действительно никого нет: я уже толкался, — признался Капустанников, вставая. — Почему я к вам и пришел: можно отложить до утра или нельзя?

— Можно: куда они денутся? Вы за ночь хорошенько продумайте, что скажете особисту… Кстати, вы член партии?

— Нет, я в комсомоле…

— Это хорошо. Я полагаю, что вы правильно действуете: этот разговор действительно попахивает антисоветчиной. Ну да… там разберутся. А теперь пойдемте спать: поздно. К тому же нас самих могут заподозрить в чем-нибудь предосудительном.

И они молча и быстро зашагали к гостинице.

Глава 7