Жернова. 1918–1953. Клетка

— Действительный выход из тогдашнего положения указывали мы, партия конституционных демократов! — вскрикнул Каменский, перебивая Пакуса. — И выборы в Учредительное собрание подтвердили нашу правоту, показав, что за большевиками стоит ничтожное меньшинство. Если бы так называемые массы прислушались к нашему голосу и не позволили Ленину разогнать законно избранный орган, то вы бы, уважаемый, сидели бы сейчас в своем Бердичеве… или как там его? — сидели бы в теплой квартире, под боком у жены, а не в этой… а не в этом… — Каменский так разволновался, что замахал руками, закашлялся и затряс седой головой, не находя слов.

— Так ведь не прислушались же! А, Варлам Александрович? В этом все и дело, что не прислушались, — с саркастической усмешкой на лице торжествовал Пакус. — Вы вот спросите хоть у Ерофеева, почему рабочие пошли за большевиками, а не за вами, кадетами, не за черносотенцами, и даже не за эсерами и меньшевиками, — он вам ответит.

— Ерофеев? Много понимает этот ваш Ерофеев! — картинно вскинул вверх руки Каменский и тут же пренебрежительно отмахнулся: — Да он в те времена пешком под стол ходил, где уж ему понимать!

— Почему не понимаю? — обиделся Димка Ерофеев, приходя в себя от боли и постепенно освобождаясь от удушливой волны ненависти. — Очень даже хорошо понимаю…

— Уж не за это ли понимание жидовка отбила твою ялду? Уж не за это ли упекли в лагерь? Ась? — скорчил шутовскую рожу Варлам Александрович, заглядывая снизу вверх в лицо Ерофееву. — Вызубрить пару лозунгов — не значит иметь свою позицию. Впрочем, давай, пролетарий, выкладывай! Порадуй своего духовного наставничка. Тем более что вы с ним теперь как бы одной веры: он обрезанный, а ты отбитый. Два сапога — пара.

Димка Ерофеев скрипнул зубами: ему хотелось влепить этому профессору хорошего леща, но слишком жалок был старик Каменский, слишком дохл даже для Димкиных неокрепших кулаков. И он, отвернувшись от него, наморщил узкий лоб, пытаясь сосредоточиться и вспомнить все, что им когда-то говорили на собраниях и лекциях, что сам он вычитал из мудреных книжек о роли рабочего класса в мировой истории и мировой революции, что изучали они на внестудийных занятиях.

Увы, ничего не вспоминалось.

Конечно, Каменский ему не нравился, потому что был буржуем, но и Пакус не нравился тоже, хотя и стоял вроде за советскую власть, то есть за власть рабочего класса: в них обоих чувствовалась пренебрежительность и высокомерие по отношению к нему, рабочему человеку, и его рабочая сущность бунтовала в нем и требовала как-то себя проявить, защититься, показать, что рабочий человек и без них стоит немалого.

— Я, конечно, университетов не кончал, — начал Димка Ерофеев где-то слышанной фразой, стараясь говорить размеренно и веско. — Я только один курс рабфака, а на втором меня взяли… Но мы тоже… это… изучали Маркса с Энгельсом и товарищей Ленина и Сталина… насчет, так сказать, мировой революции и классовой борьбы. И у них там все очень хорошо и правильно написано, как рабочий класс вместе с остальным трудящимся народом… это… перекует сознание в построении коммунистического общества. У Энгельса прямо так и сказано, что и буржуазия тоже перекуется. Вот.

— Это где ж у Энгельса сказано такое? — сдерживая смех, воскликнул Каменский, подмигивая и кривляясь. — Я, правда, не от корки до корки, но кое-что читал, и что-то не помню, чтоб и буржуазия по Энгельсу встала когда-нибудь на точку зрения коммунизма.

— А это… я уж забыл, как называется, — стушевался Ерофеев, не слишком уверенный в своих познаниях. — Это у Энгельса книжка такая про рабочий класс Англии. Вот. Мы ее в кружке проходили…

Димка вспомнил, что книжку эту у него забрали при аресте вместе с другими его книжками и тетрадями, а в книжке были закладки, а на закладках Димкины же записи. Кстати, и про буржуазию, которая будто бы встанет на позицию пролетариата, потому что эта мысль Энгельса ужасно поразила не только одного Димку, но и всех остальных кружковцев. К тому же она, эта мысль Энгельса, перекликалась с утверждением Бухарина, что и кулак постепенно перекуется и тоже встанет на позицию… — тогда об этом много говорили и спорили.

— Там несколько не так, — вставил Пакус, но уточнять не стал. И поморщился, как от зубной боли.

— Как не так? — вдруг ни с того ни с сего вскипел Димка, которого задело именно это пренебрежение.

Несколько секунд он смотрел на Пакуса сузившимися злыми глазами, ожидая разъяснений, но Пакус снова уставился в ладонь и продолжил ковыряние мозоли.

Вдруг Димкины глаза блеснули какой-то мыслью, и он выпалил:

— А у Маркса, между прочим, сказано, что при социализме евреев не будет. Вот!

— Ох-ха-ха-ха-ха! — зашелся смехом Каменский, и все тоже засмеялись, почувствовав неожиданно облегчение, словно должны были совершить что-то страшное, запредельное, но, слава богу, не совершили.

Все смеялись, широко разевая рты, хотя никто не понял, что такого смешного сказал Димка Ерофеев и что так развеселило Каменского. Смеялся даже Пакус, но сдержанно, с достоинством человека, во всем соблюдающим меру.