Жернова. 1918–1953. Книга четвертая. Клетка

Пригрезилось, что он, Пакус, сидит в комнате следователя и пьет с ним чай с белым хлебом. И даже намазывает на хлеб масло. Во сне Пакус не удивился этому обстоятельству: он уже знал откуда-то, что его возвращение в зону по достоинству оценено не только лагерным начальством, но и более высоким, что его переводят работать на хлебопекарню, что в Москву послано прошение о пересмотре его дела в связи с новыми обстоятельствами и что будто бы это прошение уже рассмотрено и удовлетворено. Каким образом все произошло так быстро, ни сам Пакус, ни следователь не знают, но почему-то оба уверены, что это так и есть, что надо лишь маленько обождать, и как только бумаги придут, так сразу же его и отпустят.

И чудится ему, что следователь обращается к нему, к Пакусу, не "гражданин Пакус", а "товарищ Пакус", и даже иногда по имени-отчеству. И на душе от этого так тепло, так славно, что хочется плакать…

Пакус очнулся от холода: сырая одежда сковала его леденящим панцирем, без движения он совсем замерз. Он вспомнил свой сон, усмехнулся и подумал, что реально его ждет нечто совершенно противоположное: если его не изолируют от остальных заключенных или не переведут в другой лагерь, то его довольно скоро настигнет удар ножа или удавка где-нибудь в сортире: зэки, особенно блатные, не терпят в своей среде доносчиков, предателей, как не терпели их когда-то в партийной среде. Впрочем, все эти понятия весьма относительны.

Одна надежда на то, что лагерный следователь будто бы не глупый человек, и его удастся убедить, что жизнь Пакуса еще пригодится советской власти.

Между тем небо посветлело настолько, что стали различимы еще крошечные пихтовые иголки, мох на камнях, веточки какого-то кустарника.

Пакус тяжело поднялся на затекших ногах. Преодолевая себя, сделал несколько движений руками, присел раз и другой, оглянулся: вершины противоположных сопок будто облиты червонным золотом, а внизу, в овраге, все еще таится пугающая чернота ночи. И все так же тихо кругом и пустынно.

– Надо идти, – сказал себе Лев Борисович, сказал вслух и удивился звуку своего хриплого, каркающего голоса. Он прокашлялся и заговорил снова: – Да-да, надо идти, двигаться. – Голос несколько очистился, стал звонче, и Пакус продолжал уже с удовольствием, пробуя свой голос и так, и этак: – Вот дойду до болота, там можно будет отдохнуть, обсушиться. Даже поспать. Движение… Жизнь – это движение. Да-да-да! – И пропел, стараясь не шепелявить: – "Движенье – счастие мое, движенье…"

Глава 1

Плошкин вскоре перешел на бег, громко топая сапогами по каменистой тропе. Иногда будто вскрикивала от боли треснувшая под ногой ветка, но это не смущало Сидора Силыча. Если Пакус ушел часа два-три назад, то он где-то на полдороге к лагерю: не услышит. Но вряд ли дальше: и силы у него не те, и сноровки бегать по горам нету, и надеется, поди, что за ним не погонятся. Но если он ушел раньше, то догнать его вряд ли возможно, как бы медленно он ни двигался. Между тем шансов вырваться отсюда тогда почти не останется: за ними отрядят погоню, предупредят чалдонов и якутов, а те, особенно – якуты, рады стараться: им за пойманных или убитых беглецов от начальства премии.

Однако вскоре Сидор Силыч притомился и перешел на шаг: бегун из него тоже оказался не очень. Впрочем, шагал он споро, твердо ставя ноги в новых сапогах, не осклизался, не спотыкался. Он был покрепче своих товарищей, выносливее, бригадирство давало ему право на дополнительное питание, и хотя с него тоже не разжиреешь, но с голоду в доходягу не превратишься: начальство понимало, что без дополнительного питания, без бригадирской добавки заинтересовать бригадиров в результате труда бригады невозможно. Ну и почти неделя обильное питание рыбой. Если же прибавить сюда многолетние мытарства по фронтам германской, потом гражданской войны, то не мудрено, что Плошкин оказался более других подготовленным к лагерному существованию. А то, чего он не изведал в прошлой жизни, дали тюрьма и зоны.

Уже развиднелось, когда Плошкин достиг того места, где Пакус первый раз отдыхал на поваленной ели. Сидор Силыч заметил сразу и примятый мох, и сбитую росу. Он чуть ли ни обнюхал это место, и пришел к выводу, что бывший чекист отдыхал здесь не далее, как час назад. Сам же Сидор Силыч отдыхать не стал, хотя теперь знал наверняка, что Пакуса догонит непременно. И очень скоро.

* * *

Солнце уже светило вовсю, когда тропа вдруг вынырнула из мрака пихтового леса, и перед Пакусом открылась узкая долина, стиснутая с двух сторон невысокими сопками. Не трудно было догадаться, что вот это и есть то самое болото, где они ели клюкву и голубику. Пакус почувствовал, как спало напряжение, вернулись уверенность и даже силы.