Жернова. 1918–1953. Книга четвертая. Клетка

К концу второго дня Павел взял из кучи бумаг в руки тоненькую папку с делом об обвале в штреке рудника номер четыре и о гибели одиннадцати человек бригады номер девятнадцать, которой руководил С. С. Плошкин.

Павел, как и все в зоне, слышал об этом деле: а именно, что бригада Плошкина не вышла из штрека по окончании смены, что туда пошел десятник и обнаружил завал, что сразу же было вызвано рудничное начальство, составлен акт – то есть сделано все, что положено в таких случаях, а на другой день начали расчистку завала.

Сам Кривоносов не имел к этому делу отношения: его взвод нес караульную службу внутри лагеря, зэков на работы не сопровождал и там их не охранял.

С тех пор миновала неделя, расчистку завала прекратили по причине еще двух обвалов и гибели еще пяти человек. Но главное – по причине полной бесполезности расчистки по каким-то там ученым соображениям.

Читая сейчас акты и допросы прораба, десятников – тоже из заключенных, и тех из бригады Плошкина, кто работал на откатке породы и не попал под обвал, Кривоносов обратил внимание на незначительный, казалось бы, факт: на третий день после обвала на выходе из штрека, чуть в стороне, в куче всякого хлама были найдены два светильника с номерами членов плошкинской бригады, которые считались либо погребенными под обвалом, либо оставшимися в глубине рудника по ту сторону обвала.

Этому факту не придали должного значения, отнеся его к случайности, хотя, судя по допросным листам, заболевший следователь пытался выяснить, не могли ли, например, зэки сами устроить обвал и под этим видом бежать на свободу. Но все допрошенные – в том числе и бойцы охраны – в один голос заявили, что этого быть не могло ни в каком случае, тем более что в бригаде Плошкина все шли по статье 58, то есть за политику, а «политика» нынче не бегает.

Скорее всего, светильники вынесли тачкогоны для заправки керосином, потому что керосин держали снаружи, а тут обвал, суматоха, светильники и бросили за ненадобностью, на допросах же от них отреклись по обычной привычке всех преступников отрекаться от всего, что может вмениться им в вину.

Заболевший следователь поверил всему этому и дальше в эту сторону, судя по бумагам, копать не стал.

Однако Павлу Кривоносову эти два светильника запали в голову, а он когда-то еще от отца твердо усвоил правило: если ты в чем-то сомневаешься, проверь и перепроверь, чтобы сомнению не оставалось места. Павел в рудничных делах не разбирался, но два светильника, оказавшиеся на поверхности, поставили под сомнение все аргументы прораба и других специалистов, допрошенных следователем: мало ли что наговорят эти заклятые враги народа, когда светильники – это факт, слова же – еще не факт, а повод для размышления и проверки.

Подстегивало Кривоносова еще и то обстоятельство, что если бы он распутал это будто бы законченное и ясное дело, то начальство непременно отметило бы способности молодого командира взвода охраны и поставило бы Павла Кривоносова следователем, потому что командиром взвода может быть всякий, а следователем… Да и жизнь у следователя повольготнее, чем у взводного, и в зоне над ним начальства почитай что нету.

Павел тут же накидал на листочке несколько вопросов, на которые дело не давало ответа и, возбужденный своим открытием и возможными переменами в своем положении, запер дверь конторки, которая располагалась в административном бараке, и отправился по коридору в прорабскую, на вторую половину этого же барака, но отделенную перегородкой с дверью, охраняемой дневальным красноармейцем.

В прорабской сидел человек лет на пять-шесть старше Павла, стриженный под ноль и, как все зэки, изможденный и худой. Он что-то чертил на большом листе бумаги.

Едва Кривоносов переступил порог прорабской, заключенный встал и уставился на вошедшего испуганными и о чем-то просящими глазами, доложил тихим, надтреснутым голосом:

– Маркшейдер Любушкин, статья пятьдесят восьмая, работаю над проектом нового рудника.

Кривоносов, любивший, чтобы возле него все вертелись на одной ноге и докладывали по всей форме, на этот раз изобразил на своем скуластом неулыбчивом лице подобие улыбки и не стал уточнять, по какому пункту пятьдесят восьмой сидит этот Любушкин. Он устало махнул рукой, придвинул к столу табуретку, сел, достал портсигар, раскрыл, предложил Любушкину папиросу.

Тот вежливо отказался:

– Благодарю вас, но я не курю.

Кривоносов недоверчиво усмехнулся, закурил сам, пустил в потолок колечко дыма, спросил:

– Если заключенный, который работает в забое, оставит там свой светильник?.. – и прицелился Любушкину в переносицу немигающим взглядом серых глаз.

Любушкин перевел дух, сообразив, что исполняющий обязанности следователя явился в прорабскую не по его душу, заговорил, слегка растягивая слова и нажимая на "о":