Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом

– Братцы! Передайте Красникову… ротному… приказ… отходить… чтобы отходили назад, к окопам… приказ такой… Красникову… ротному… отходить… – бормотал солдат уже в полузабытьи.

– Передадим, браток, передадим, – пообещал Мартемьянов и принялся перевязывать солдату голову индивидуальным пакетом. Потом они вдвоем перетащили его на дно воронки, а на ветку куста, чтобы было приметно, повесили его шапку, которая все равно на голову не налезала.

Мартемьянов, жадно затягиваясь махорочным дымом и испытующе глядя на Дудника, произнес:

– Вот жизнь наша, подполковник! А? Человек перед смертью бога должен поминать, родителей своих, жену, детишек, а он – ротного. Выходит, ротный для него выше бога и всех остальных.

– Вы про товарища Сталина забыли, – произнес Дудник скучным голосом, глядя вверх, на качающиеся в белесой мути тонкие ветви берез.

Мартемьянов, щуря недобрые глаза, несколько секунд рассматривал бесстрастное лицо бывшего подполковника.

– Послушайте, давно хочу у вас спросить… Вы, я слышал, командовали сто первым погранотрядом?

– Кто это вам сказал?

– Неважно. Так командовали или нет?

Теперь Дудник покосился на Мартемьянова, пытаясь понять, что стоит за его вопросом. Докурив самокрутку, он вмял ее в снег и произнес голосом человека, которому надоело повторять одно и то же:

– Какое это имеет значение, капитан? Командовал – не командовал… Все наше прошлое перечеркнуто и лучше нам самим его не ворошить: без нас ворошителей хватает. Я же у вас не спрашиваю, в каком отряде служили вы. Да и пора нам, иначе все здесь останемся.

– Минута дела не решает. Зато я вам скажу: я служил в сто первом перед самой войной, но что-то вас там не видел. Я хорошо помню подполковника Старостина. Он погиб в первые же часы войны. И мне непонятно, почему вы выдаете себя за начальника сто первого. И еще мне хотелось бы знать, что связывает вас с Кривоносовым. И вообще: кто вы такой на самом деле?

– Давайте, капитан, наши отношения выясним после боя. Если, конечно, останемся в живых. А чтобы вас не отвлекали от дела сомнения, скажу коротко: вашего Старостина я должен был сменить 23 июня, да немцы меня опередили. И вас я вспомнил: родинка у вас заметная. Вы служили начальником связи в сто первом, а я – начальником оперативного отдела погранокруга. Я приезжал к вам раза два. А теперь надо идти.

– Ладно, подполковник, кое-что вы мне прояснили. Но не все. Далеко не все. С остальным разберемся потом. – И снова в его голосе послышалась угроза. Затем спросил: – А что будем делать с этим фрицем? Тащить назад – бессмысленно. Оставлять здесь – тоже.

И оба посмотрели на немца.

Тот съежился под их тяжелыми взглядами, лицо его побледнело и покрылось бисеринками пота. Он вдруг протянул к ним руки, точно защищаясь, затем, прижав их к груди, заговорил:

– Их бин не есть Фриц. Их бин не есть дойтше зольдатен. Их бин есть Аустрия.

– Австриец, что ли?

– Я! Я! Аустриец. Гитлер капут.

– Все вы «Гитлер капут», как припечет, – проворчал Мартемьянов.

– Оставим его здесь, – произнес Дудник. – Куда он денется?

Мартемьянов молча взял винтовку связного, выдернул затвор, сунул в карман.

– Черт с ним, пусть остается, – согласился он.

– Зии лиген хир, – сказал Дудник, ткнув австрийца в грудь, затем показав на воронку, в которой лежал раненый связной. – Ферштеен?

– Я! Я! Ферштеен! – поспешно закивал тот головой.

– Вир комен цурюк, – показал Дудник рукой назад. – Нох айн маль комен форверст. Плен. Гефангеншафт ду. Ферштеен?

– Я! Я! Ферштеен! Их лиген хир унд вартен зии.

– Ну и ладно. Лежи и жди, черт с тобой, – кивнул Дудник и отвернулся.

Назад решили идти, сместившись метров на сто в сторону от немецкого дота. Конечно, для пулемета и четыреста метров не расстояние, но все же. Уходить слишком далеко поопасались: там тоже виднелся подозрительный бугорок, который мог оказаться дотом.

Немецкий пулеметчик засек их, когда они преодолели половину пути между березовым колком, где остались связной и австриец, и полосой леса, за которым все сильнее разгорался бой. Сперва пуля догнала Дудника, разворотив ему предплечье левой руки. Он вскрикнул от резкой боли, и бежавший вслед за ним Мартемьянов подхватил его и втащил в первую же воронку. Здесь, истратив оба индивидуальных пакета, он накрепко перевязал Дуднику руку, использовав вместо шины пучок ивовых веток.

– Все, подполковник, отвоевались. Лежите теперь здесь, а уж я как-нибудь сам, – сказал он, закончив перевязку. – Будем отходить, прихватим. Немцам не оставим.

– Спасибо, капитан, – попытался улыбнуться Дудник, но лицо его лишь перекосилось от боли. – Скажите Красникову, – с придыханием продолжал он, – чтобы одно орудие выкатил на прямую наводку против дота. Да и справа, похоже, тоже может быть дот. И еще вот что: посоветуйте Красникову, чтобы отступал под прикрытием огненного вала. Иначе не пройти.

– Ладно, скажу, – пообещал Мартемьянов. Он сделал Дуднику самокрутку, зажег ее, сунул в рот, положил автомат на грудь и приподнялся.