Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом

По полю двигалось несколько танков и бронетранспортеров, беспрерывно ведущих огонь из пушек и пулеметов. За ними теснилась пехота. Однако броня не спасала ее от флангового огня, и видно было, как падают темные фигурки, но остальные с тупой непреклонностью продолжают двигаться вперед. Слышны звонкие выстрелы из противотанковых ружей, отрывистые тявканья трофейных пушек, треск автоматов и дудуканье пулеметов, частая винтовочная пальба. Несколько дымов от горящих танков и бронетранспортеров заваливало ветром и гнало на деревню.

Что-то горело и в самой деревне, и среди дыма и низких облаков плыл куда-то сбитый набок шпиль костела с какой-то загогулиной вместо креста на самой вершине. Может, этой загогулиной был петух, как на соборах в Прибалтике, которые Дудник видел перед войной.

«Не пропоет петух, как отречешься от меня трижды», – вспомнил он из Евангелия.

Бывший подполковник Артемий Дудник стоял на опушке леса среди поломанных кустов, стоял, не прячась и не пригибаясь от густо шлепающих вокруг пуль и визжащих осколков, и словно завороженный смотрел на разворачивающуюся перед его глазами картину боя. Впервые он видел, как жгли немецкие танки и бронетранспортеры. Это были те же самые немцы, к которым он когда-то попал в плен, схваченный при переправе через Неман литовскими боевиками. Он вспомнил допрос, учиненный ему немецким капитаном, уверенность этого немца в скорой победе над Россией, свою душевную усталость, которая лишила его на какое-то время способности к сопротивлению, смысла и значения своего существования. Потеряв себя на следственной работе в ОГПУ-НКВД, Дудник будто потерял родину, которую надо защищать от врагов, потому что враги были кругом, мнимые или настоящие, и сам он был тоже врагом… самому себе. А защищаться от себя было нечем…

Глава 18

Немецкая атака, похоже, захлебывалась. Дудник повернулся и пошел в глубь леса. Кружилась голова, подташнивало, не слушались ноги, глаза то и дело застилало пеленой. Он торопился.

На небольшой поляне у просеки среди искромсанных деревьев стояло два немецких тягача, а вокруг них сидели и лежали раненые. Здесь же возились два санитара и фельдшер с бабьим лицом. Чуть в стороне, привалившись спиной к поваленной березе, сидел прямо на снегу младший лейтенант Плешаков, командир пятого взвода. Он сидел, вытянув ноги, уронив коротко стриженную мальчишескую голову на грудь. Ни капли крови на нем, никаких видимых следов ранения. На коленях у него, прикрытых полами шинели, лежал пистолет.

Дудник остановился перед лейтенантом в раздумье. Плешаков с трудом поднял голову, глянул на Дудника мутными от боли глазами.

– Пристрели, – прохрипел он еле слышно. – Сам не могу.

Дудник оглянулся.

От группы раненых отделился фельдшер и подошел к Дуднику. Он был с ног до головы измазан чужой кровью, держал окровавленные руки на отлете, как птица отбитые крылья. Фельдшер глянул на Плешакова, который еле удерживал мотающуюся голову в вертикальном положении и смотрел на него молящими глазами, потом посмотрел на Дудника и качнул головой, и Дудник понял: Плешаков не жилец.

Бывший подполковник нагнулся, избочившись, взял пистолет, протянул фельдшеру. Тот отшатнулся от Дудника, выставив заслоном измазанную кровью ладонь, и на бабьем его круглом лице отразился такой ужас, будто он никогда не имел дело со смертью, будто смерть не окружала его со всех сторон.

– Взведи, – попросил Дудник.

– Это можно, это пожалуйста, – суетливо согласился фельдшер и, взяв из рук Дудника пистолет, оттянул затвор. Вернув Дуднику пистолет, липкий от крови, он брезгливо вытер ладони о шинель, поспешно повернулся и пошел прочь. Услыхав сзади себя выстрел, фельдшер дернулся и застыл на месте, будто пуля попала в него самого.

А Дудник, между тем, уходил в лес, в сторону от просеки. Пройдя метров пятьдесят, он остановился среди молоденьких елок и берез, почти не тронутых пронесшимся здесь огненным валом, и присел на пенек. Достав бумагу и махорку, принялся крутить самокрутку. Это удалось ему не сразу. Не с первой же спички сумел прикурить. Сделав несколько жадных затяжек, достал из внутреннего кармана небольшой пакет, обернутый вощеной бумагой, развернул. Солдатская книжка и письмо – вот все, что было в этом пакете. Он взял книжку в зубы, чиркнул спичкой. Когда серенькая картонка разгорелась, перехватил ее пальцами и долго вертел так и эдак, пока огонь не съел почти все и не добрался до пальцев. Бросив огарок в снег, Дудник то же самое проделал с письмом. Письмо горело веселее.

Это было письмо от жены, полученное накануне. Она писала, что между ними все кончено, что она ни о чем не жалеет и желает ему добра, а дочку воспитает сама. Письмо было написано сухим, казенным языком.