Жернова. 1918–1953. Книга седьмая. Держава

«Ах, эти мне женщины! – весело и беспечно думает Бабель на ходу, наметанным взглядом выхватывая из текущей по улице толпы смазливые женские мордашки. – Пока муж был в силе, она одаривала мужчин своим расплывшимся телом, как королева одаривает нищих милостыней на церковной паперти; муж в опале – она сама превращается в нищую, согласную на объедки с чужого стола… Впрочем, чем черт не шутит: может, и в самом деле Сталин решил вернуть Ежова на прежнее место. Более решительного и более преданного человека он вряд ли найдет в своем окружении. А Берия… – с ним отношения как-то не складываются, хотя Берия – наполовину еврей, наполовину грузин. Вообще, в этом полукровке чего-то слишком, а чего-то явно не хватает. И весьма существенного… Надо будет завтра же с утра позвонить Соломоновне и узнать, чем кончилось посещение Кремля Николаем Ивановичем…» – подвел он черту своим веселым размышлениям.

Бабель был сыт и слегка навеселе.

Вечер получился, действительно, восхитительным. Компания подобралась изысканная, женщины – все, правда, в возрасте – как-то необыкновенно цвели и пахли, точно обрели на несколько часов вторую молодость, и сам он был сегодня по-особенному остроумен и красноречив. А что еще нужно человеку, чтобы чувствовать себя уверенным и… и почти счастливым? Да, пожалуй, именно так: счастливым! Ни-че-го! Но именно – почти. Потому что полного счастья нет. И не может быть. Все относительно. И что вчера казалось счастьем, и даже почти недостижимым счастьем, сегодня, когда оно достигнуто, превратилось в повторяющуюся обыденность, и ты уже оглядываешься по сторонам в поисках чего-то нового, неизведанного, запредельного. И дело не только в том, что ты – писатель, но более всего в том, что ты еще и человек: тебе нужны знаки внимания женщин и мужчин, тебе просто необходима уверенность, что тебя слушают, запоминают каждое твое слово, что завтра эти слова пойдут ходить по Москве, и весьма важные лица станут покачивать головами: «Ну, этот Бабель! – и какой же, однако, умница!»

Бабель взял случайно подвернувшегося извозчика, назвал Пушкинскую площадь. Но вышел, не доезжая до площади, возле бывшего Алексеевского магазина. Отпустив извозчика, постоял в раздумье перед тяжелыми резными дверьми, махнул беспечно рукой и пошагал вверх по улице Горького. Он шагал по улице, освещенной многочисленными фонарями, помахивал зонтиком и улыбался.

Бабель спешил на свидание, но не с главным режиссером театра Сатиры, а с одной из молоденьких актрис этого театра, с которой договорился накануне встретиться после спектакля и проводить ее домой. Юную провинциалочку так очаровали его искрометные пассажи, так потрясла одна только возможность стоять рядом и разговаривать с самим Бабелем, молва о котором растеклась по всей стране, что она готова на все, чтобы эту возможность не упустить и продолжить… Да что там! – она готова была на все еще раньше, как только встала на стезю лицедейства, на которой реальность значит меньше, чем представление об этой реальности, переложенная на условный язык театральных подмостков. Можно себе представить, что она ожидает от этой встречи, какие горизонты распахиваются в ее курином воображении! И пусть, и ради бога! Без этих глупеньких курочек жизнь была бы пресна и однообразна. Ведь для чего-то господь создает такие особи, и надо лишь не полениться и нагнуться, чтобы эта особь оказалась с тобой в одной постели. А там уж царствует твое воображение, твой опыт, твои способности.

Бабель взглянул на уличные часы и несколько убавил шаг: ни к чему приходить раньше времени и создавать у курочки ощущение ее над ним всевластия. Но цветы купить необходимо. А коробку конфет и бутылку шампанского – это потом. На таких девиц производит особенное впечатление, когда ты заходишь с нею в коммерческий магазин, достаешь из кармана портмоне и небрежно выкладываешь на прилавок такие деньги, какие составляют трехмесячное жалование третьеразрядной актрисы. Особенно забавно в таких случаях наблюдать за выражением глаз этих курочек: сначала они вспыхивают изумлением, затем в них появляется страх, потом благодарность и готовность на любые жертвы. Как это здорово! Как бодрит тело и распаляет кровь! Почти так же, как подглядывание в далекой молодости за чужими любовными играми в доме свиданий милейшей тети Фимы.

Бабель пересек улицу и зашел в цветочный магазин, украшенный скромной вывеской «Живые цветы». Здесь на полках выставлены горшки с геранью, «кактусами и фиктусами», а за прилавком скучает дородная дама пудов на шесть-семь, в больших очках и накладных буклях.

– Розалия Марковна! – восклицает он, раскидывая в стороны короткопалые руки и растягивая в сияющей улыбке толстогубый рот. – Ты таки все хорошеешь и хорошеешь! Право, я завидую Захару, что у него такая изумительная жена! Даже если бы в этом магазине не было ни единого цветка, а продавалась ржавая селедка, он все равно назывался бы цветочным!