Жернова. 1918–1953. Книга седьмая. Держава

Салон удался. Прекрасно играли Ойстрах и Гилельс, недавно вернувшиеся лауреатами с международного конкурса музыкантов, пели Рейзен и Утесов, читали стихи Пастернак и Светлов, хохмили Бабель и Михоэлс. Сверкали глаза, лучились улыбки, пенилось шампанское. Здесь тоже ощущали некоторое послабление. С другой стороны, они и без послабления чувствовали себя прекрасно. Тем более что чистка их не коснулась, прошла стороной, задев разве что кого-то из близких, но близкие – это еще ничего не значит. Вообще говоря, дело не в родстве и не в крови, хотя, как говорится, довлеет. Но не так, как прежде. Тут главное – идея, заряженность на высокое. И не только на марксизм-ленинизм-сталинизм, но и на некие производные от этих исторических ценностей, осмысленные не до конца, как не до конца осмыслены жизнь и смерть, любовь и ненависть. Когда не до конца – оно даже и лучше: щекочет то с одной стороны, то с другой, и можно всегда сказать, что ты как бы и ни при чем.

Салон еще не закончился, а Бабель собрался уходить, сославшись на деловую встречу в театре Сатиры с главным его режиссером по поводу новой пьесы, отданной туда неделю назад.

– Пьеса актуальнейшая, – говорил Исаак Эммануилович, прощаясь с гостями. – Мне удалось в ней совместить политическую атмосферу современности сссс… я бы сказал, с вечными проблемами человечества. Но премудрый Абрамчик этого не понимает. Хочу устроить ему маленький разнос и ткнуть носом в некоторые элементарные вещи.

Мужчины понимающе ухмылялись: этот Бабель свое не упустит; женщины заговорщицки переглядывались: Исаак явно нашел себе новую любовницу. Не то чтобы они не верили тому, что говорил Бабель, вовсе нет, но все давно привыкли, что правильные и правдивые слова всегда несут в себе еще некий тайный смысл, который понятен лишь посвященным.

Хозяйка салона проводила Бабеля до двери, заглянула в его насмешливые глаза своими блудливыми глазами, в которых затаилась тщательно скрываемая тоска женщины, уже не пользующейся спросом. Конечно, лицо ее увяло и покрылось предательскими морщинами, но таким оно было и год назад, и это никого не трогало. Между тем, стоило ее мужу потерять былой вес среди кремлевских небожителей – и все сразу же это почувствовали и сделали свои выводы. Теперь не всякого затянешь к себе на салон: отделываются занятостью и прочими причинами. А раньше, стоило лишь намекнуть, как в гостиной не протолкаться…

Евгении Соломоновне грустно: получается, что Бабель пользовался ее телом исключительно из меркантильных соображений. Как только Николая Ивановича сняли с наркомов внутренних дел, многие мужчины отошли в сторону – в основном из осторожности; а самые стойкие, хотя все еще оказывают ей знаки внимания, но более из вежливости и как бы на всякий случай.

– А ты знаешь, Исак… – говорит Евгения Соломоновна томным голосом, снимая с пальто Бабеля невидимую пушинку кокетливым движением полной руки, обнаженной до самой шеи. – Ты знаешь, Николая Ивановича Хозяин снова хочет назначить наркомом внутренних дел… – Она произносит это с уверенностью, будто назначение уже решено, хотя слова соскочили с языка сами собой, из одного желания удержать Бабеля возле себя. Заметив в его глазах недоверие, пояснила: – Его сегодня вызвали в Кремль, и я с минуты на минуту жду от него звонка… Только это сугубо между нами, – предупреждает Евгения Соломоновна, испуганно распахивая глаза. – Поговаривают, что Берия не справляется, что он уже наделал много глупостей, набирая в НКВД всяких дураков от станка и от сохи.

– Вот как? – Глаза Исаака Эммануиловича пытливо вглядываются в глаза женщины, но видят там все то же: неутоленное желание и надежду. – Я буду только рад за Николая Ивановича, – произносит Бабель вкрадчивым тоном, наклоняясь к руке хозяйки. И добавляет сквозь поцелуй: – И за тебя, дорогая, тоже. – Он поднимает голову, в глазах его искреннее сожаление, что приходится уходить, даже узнав такую новость. – Поверь, радость моя, – с горестным придыханием продолжает он, – я действительно должен разобраться сегодня с Абрамчиком. Ему, видишь ли, все некогда и некогда. Знаю я эти его некогда. Да и репертуар! Что это за репертуар? Все «Клоп» да «Баня», «Баня» да «Клоп»! Клоп, который давно не кусает, и баня, которая не моет! Нонсенс! Нужны свежие ветры! Требуется новое слово! Новые ракурсы! А послезавтра… послезавтра, моя прелестница, я снова у твоих ног.

Евгения Соломоновна целует Бабеля в щеку, вздыхает и возвращается в гостиную. Она довольна, что так ловко зацепила охладевшего к ней любовника. Но на душе у нее тревожно. «Ах, эти мне мужчины!»

Глава 3