Жернова. 1918–1953. Книга вторая. Москва – Берлин – Березники

– Вот, – говорил Никита своей жене Нине, потирая руки: – Это тебе не при старом режиме: тут товарищеская чуткость проявляется и верность партийному слову.

Через несколько дней Хрущев со своей семьей перебрался в общежитие академии, где ему была предоставлена двухкомнатная квартира: одну комнату он занял сам с женой и маленькой дочкой, другую – старшие дети и няня. Стипендию положили приличную, в столовой при академии блюда хотя и не слишком разнообразны, зато дешевы. А на вынос в собственных судках, так еще и со скидкой. Так что все устроилось наилучшим образом, а в себе Хрущев был уверен.

И первое время он с головой ушел в учебу, догоняя более образованных сокурсников. Однако жизнь в стране била ключом – и это мягко сказано: она била фонтаном, гейзером, извержением вулканов. Как раз к тому времени достигла своего апогея борьба с «правым уклоном», который возглавляли Бухарин, Рыков, Томский, Угланов и прочие. А у Хрущева уже имелся печальный опыт, приобретенный все в той же Юзовке… э-э… никак не привыкнешь… в Сталино: там он по молодости лет и неопытности ввязался в политическую борьбу на стороне Троцкого – и проиграл вместе с ним. Наука пошла на пользу. После этого Хрущев стал осторожнее в выборе направления и вождя, его возглавляющего, – и угадал, выбрав середину, на которой стоял Сталин.

Но все это было не в Москве: и люди там другие, и условия, и сам Хрущев там кое-что значил. А здесь все надо начинать сначала. Ему бы погрузиться в учебу по самую маковку, поскольку именно для этого и приехал в Москву, но он вскоре понял, что на одной зубрежке математики, политэкономии и прочих наук далеко не уедешь, а победители в этой борьбе потом спросят: «А где ты был в то время, когда мы грудью и так далее?» И что бы он им ответил? То-то и оно. К тому же стоять в стороне Хрущев не мог и по своему беспокойному характеру: он был из тех, кого называют «каждой дырке затычкой».

Однако в драку он ввязался не сразу. Поначалу прислушивался и присматривался, кто в академии за кого. Получалось, что подавляющее большинство – за Бухарина, то есть за «правых». Остальных заметно почти не было. Ну, вякнет кто-нибудь против, так ему тут же глотку и заткнут. Впрочем, «правые», «левые» – это все от лукавого. Сегодня одних величают так, завтра эдак. А тут как раз близится съезд партии, и важно не то, как кто называется, а кто на этом съезде возьмет верх. Отсюда и грызня, разворачивающаяся по стране все яростнее и громче. И только в академии с «правыми» бороться и грызться почти некому: носит она имя Сталина, а в роли первого вождя здесь выступает Бухарин.

Не прозевать бы, – думал Никита, с тоской прислушиваясь то к одним голосам, то к другим. – И ведь не пойдешь к Кагановичу, не спросишь, за кого глотку драть. Вроде бы и Бухарин прав, утверждая, что чрезвычайные меры по отношению к крестьянству могут привести к взрыву, что коллективизация есть возвращение к троцкизму. Это с одной стороны. А с другой не исключено, что прав Сталин, доказывая, что никакого взрыва не будет, а без «чрезвычайщины», без коллективизации сельского хозяйства страна не получит от крестьян ни хлеба, ни других продуктов для ускоренной индустриализации. Но ведь именно это совсем недавно и называлось этим самым – черт ему в печенку! – троцкизьмом. Вот ведь задачка, так задачка, почище алгебры с тригонометрией.