Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Да что ты! Это не только не больно, это… это восхитительно! — воскликнула Лиля Юрьевна, утратившая свою невинность в подростковом возрасте. Она вскинула руки вверх театральным жестом, обежала комнату глазами, пытаясь за что-то зацепиться, не нашла, передернула покатыми плечами. — Это как в детстве, когда шатается молочный зуб: и больно его шатать, и страшно, и в то же время испытываешь наслаждение от этой боли. А тут… тут наслаждение в тысячу раз выше! Но, как говорит Осип Максимович, чтобы получить высшее наслаждение, женщина должна превратиться в сплошное влагалище, а мужчина — в пенис. От себя добавлю: шире ноги — и все будет о-кэй.

За окном послышался сигнал автомобиля, обе женщины замерли и прислушались.

— Нет, это на соседней улице, — успокоила Лиля Юрьевна то ли себя, то ли девушку. Оглядела комнату, повела рукой. — Вот это — столовая. Здесь мы собираемся по вторникам, обсуждаем все, что касается современного искусства и вообще человеческих отношений. Бывают очень знаменитые и очень значительные люди. Володя читает свои стихи. Там… — Лиля Юрьевна показала рукой на полуоткрытую дверь, где в образовавшуюся щель виднелись часть тахты и уголок стола: — Там — комната Маяковского. Вон там — кухня. Здесь… — Лиля Юрьевна отворила дверь и, не переступая порога, пояснила: — Здесь наша с Бриком спальня… Вернее сказать, — замялась она, — мы уже с ним не спим, то есть я живу с Володей, но считается вроде как бы нашей… — И тут же опять перешла на деловой тон: — Значит так: покрывало снимешь и положишь на стул. Одежду — вот туда. Я дам тебе тряпочку, чтобы не испачкать простыню и пододеяльник. Надеюсь, понимаешь, о чем я говорю. Подмоешься над тазиком — я поставлю. Что еще? Можешь остаться на ночь: меня не будет до завтрашнего вечера. К тому же мужчины утром особенно активны…

— Вы уходите? — удивилась девушка.

— Неужели ты думаешь, что я останусь? Я не Елизавета Гарнецкая! — воскликнула Лиля Юрьевна с возмущением. — Это она приводит своему мужу своих подруг, подглядывает в замочную скважину, что вытворяет с ними ее Антон, а потом ему же закатывает истерики. И это называется преодоление буржуазных предрассудков! Нет, я не доставлю вам такого удовольствия!

— Что вы, я совсем не имела в виду, — смешалась девушка, умоляюще прижимая к груди все еще красные с мороза руки.

В прихожей послышалось предупреждающее покашливание, и на пороге комнаты возникла нескладная, женоподобная фигура мужчины в широких штанах и расстегнутом пиджаке. Пестрый галстук висел криво, пуговица на рубашке, — там, где обозначился круглый живот, — была расстегнута, в образовавшуюся прореху выглядывало нечто розовое и явно теплое. На узких плечах длинная шея держала круглую маленькую голову с глубокими залысинами, увенчанную круглыми очками, с безвольным подбородком, толстыми губами и кляксой черных усишек над ними, так что казалось, будто из тела выбирается личинка какого-то червя.

Мужчина стоял, держась одной рукой за косяк двери, внимательно и настороженно разглядывал женщин сквозь блики своих очков.

— Ах, Ося! — воскликнула Лиля Юрьевна плачущим голосом и капризно всплеснула руками. — Ты всегда заходишь так, что я тебя совершенно не слышу! — И кинулась к мужчине, вытянув вперед руки, будто слепая. Подбежав, чмокнула его в щеку, прижалась боком.

Мужчина обнял ее одной рукой и вопросительно посмотрел на девушку.

— А это, Ося… — кивнула в сторону девушки Лиля Юрьевна своим подбородком, подвела мужчину к ней почти вплотную, продолжила торжественно, нараспев: — Это, Ося, Софочка Брокман. Она учится во Вхутемасе. На нее произвели огромное впечатление твои лекции о революционно-пролетарском подходе к взаимоотношениям между полами. Вот она и решила на практике осуществить этот подход… — выпевала слова Лиля Юрьевна, и черные глаза ее светились в полумраке комнаты. — Заметь, дорогой, сама, по собственной инициативе… — И тут же, не переводя дыхания, деловым тоном: — Я ее подробно проинструктировала, она все знает, напои ее чаем, ну и… дальше уж сами…

— Однако, — произнес Осип Максимович голосом человека, который только что плотно поел в дорогом коммерческом ресторане, сыт по горло, а ему предлагают картошку в мундире. И еще дважды повторил свое "однако", каждый раз с новой интонацией. После чего протянул руку, двумя пальцами приподнял подбородок Софочки, заглянул сквозь круглые стекла в ее зеленые глаза, закончил профессорским тоном: — Должен сказать, голубушка, что мне делает честь ваша решительность. Констатирую очевидный факт: мои слова пали на благодатную почву.

От пальцев Осипа Максимовича пахло чем-то тухлым, будто он, побывав в туалете, забыл вымыть руки. Но девушка не отстранилась, решив, что так, видимо, и должна пахнуть так называемая мужская плоть.

Впрочем, от рук отца пахло почти так же.