Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— И по этой части тоже. Вот Янек не даст соврать, — положил Осип свою руку на колено Агранову. — Да, так вот, был на допросе. Допрашивали одного контрика. Кого, что — не важно. До ареста этот тип сидел тихо-смирно в конструкторском бюро, чертил там какие-то чертежи, вроде приносил пользу, а копнули поглубже — один вред. Стали раскручивать на предмет заговора: не сам же он вычерчивал не те болты-гайки, какие нужно. Кто-то же им руководил, кто-то же пропускал эти вредительские чертежи. Кто-то утверждал. Спрашивают: кто? Все отрицает, ничего не признает. Ну, его немножко потрясли… ха-ха!.. для проверки на вшивость. Опять молчит. То да се — плачет, клянется, что ни сном, ни духом, что далек от всякой политики. Как же! Так ему уже и поверили. Ну, взяли, как говорится, в оборот. По-настоящему. Эт-то, я вам скажу-у… — Осип вытер взмокревшие вывернутые губы рукавом, со всхлипом втянул слюну. — Эт-то, я вам скажу, надо видеть и слышать. От этого у самого мурашки по спине, а в животе — холод. А общее ощущение — трудно передать словами. Пробовал — не получается… Что-то вроде непрерывного оргазма. Так и трясет, так и захватывает всего. Потом очнешься — пустой. Да. Будто тебя выпотрошили. Или ты за ночь совокупился с десятком баб. Идешь — тела не чувствуешь. Летишь. Во-от… А ты, Исак, про свою Хохландию…

— На Украине тоже наши люди имеются, настоящие коммунисты и чекисты! — воскликнул Бабель в запальчивости. — Я там с Косиором встретился. С Викентием. Он хохлам дает шороху. Он там, будьте спокойны, порядок уже наведет.

И все облегченно заулыбались, точно Бабель своей запальчивостью отвел от них беду.

— Янек, — рванулся Бабель к Агранову, подстегнутый улыбками. — Организуй и мне побывать на допросе… хотя бы одним глазком… Честное слово, так хочется глянуть… давно наслышан… Примитивный допрос пленных — это я видел сколько угодно. А мне хочется посмотреть работу профессионалов, чего-нибудь такого-этакого…

Агранов улыбнулся безгрешной детской улыбкой.

— Почему бы и нет? Можно устроить. Только не знаю, когда.

— Я слыхал, в Питере есть классные следователи, — напомнил о себе Лавут. — Работают по Фрейду. Мастера. Из кого хочешь выпотрошат все, чего было и не было.

— Да, есть там спецы, — подтвердил Агранов. — При случае можно будет устроить и в Питере. Есть там одна девочка… из наших. Работает… м-мня! — и поцеловал пальцы, сложенные троеперстием.

— Я к чему это! — загорелся Бабель. — Я к тому, что у меня, друзья мои, давно зреет идея… да! — зреет идея написать большое полотно о чекистах. Мы вот с вами веселимся, а они… они в эти самые минуты очищают наше общество, нашу с вами жизнь от всякого сброда, от всяких контриков! Святые люди! Честное слово! Как подумаешь, представишь, так слезу вышибает…

— Это кто — святые люди? — спросил Маяковский, неожиданно возвысившись над всеми.

— Чекисты, Володя, чекисты, — опередил Бабеля Ося. — Исак хочет написать роман о чекистах.

— О чекистах? Исаак? Не попасть бы вам впросак, — буркнул Маяковский, повернулся и пошел дальше.

Его проводил дружный хохот.

— Друзья! Друзья! Минутку внимания! — воскликнула Лиля Брик и захлопала в ладоши. — Давайте выпьем за Володю! Давайте выпьем за его новые успехи в творчестве! За успех его «Бани». Как жаль, что мы с Осей не будем присутствовать на ее премьере… Володя! Не кукся! Не навечно же мы с Осей уезжаем. Больше оптимизма, дорогой! Здоровья тебе и долгих лет жизни и творчества! Итак, за «Баню»!

— Да здравствует «Баня»! Ура!

— Володя, за твой успех!

— А нечистым трубочистам стыд и срам! Стыд и срам!

— За Мойдодыра-Маяковского!

— За дальнейшее развитие помывочных предприятий!

— На базе Гепеу!

— Га-га-га! Гы-гы-гы!

Звенели бокалы, стучали ножи и вилки.

На перроне Варшавского вокзала обычная сутолока перед отправлением поезда "Москва-Берлин". Торопливое шарканье подошв, напутственные слова, прощальные поцелуи.

Вокзальный колокол отбил два звона.

Рукопожатие Оси Брика холодно-равнодушно. Поцелуй Лили — тоже. Еще недавно это бы огорчило Маяковского, но сегодня даже обрадовало: значит, когда они вернутся, их не слишком возмутит тот факт, что он начал новую, вполне самостоятельную жизнь…

Он, как всегда, приукрашивал действительность, чтобы она была удобна и для поэта Маяковского, и для Маяковского человека. Правда, последние год-два это приукрашивание не столько помогало ему, сколько вредило. Но он привык: другой формы самозащиты не знал.

Что-то говорили наперебой провожающие — завсегдатаи так называемого "салона Бриков". Раздавались смачные шлепки поцелуев. Лева Гринкруг, давний обожатель Лили Юрьевны, даже прослезился, облобызывая ее руку.

Рядом прощались незнакомые люди. Мужчина среднего роста, за руку которого держалась полная черноглазая хохлушка, говорил с малороссийским акцентом другому мужчине:

— Как приедем, сразу же напишу. — И тут же с тревогой: — А может, не надо?

— Ну, почему же? Очень даже интересно. Ну, идите, а то скоро звонок.