Жернова. 1918–1953. После урагана

Мозг Ерофея Тихоновича, натренированный дотошным анализом и построениями всяких логических и психологических комбинаций, действовал как отлаженная машина, ничего не упуская из виду, связывая воедино всякие, на первый взгляд незначительные мелочи с общим направлением развития событий. Хотя Пивоваров по-прежнему не выходил из своей палаты, но инвалиды подкатывали и подшкандыливали уже к нему, а не к Кузьменко, который сидел рядом и одобрительно кивал головой.

Ерофей Тихонович с удивлением отмечал, что люди принимают участие в подготовке побега со странным чувством облегчения, будто не он, а они через несколько часов пустятся в тяжелый и опасный путь, трагический конец которого почти очевиден. Теперь инвалиды смотрели на Пивоварова другими глазами — не теми, что в артели, и видны были в их глазах и жалость, и восхищение, и даже зависть. Его и Кузьменко будто готовили к смерти всем миром, к такой смерти, которая вела к спасению всех остальных. В суматохе подготовки Ерофей Тихонович путался в тонкостях людского к себе отношения и в то же время спешил в них разобраться: здесь было нечто главное, что оправдывало все остальное: и воровство одежды, и нарушение порядков и правил.

Озарение пришло как всегда неожиданно. Ну да, вот же оно что: если даже их побег закончится провалом, то удача заключается в самой попытке, потому что те, кто будет разбираться в причинах побега, придут к выводу — не могут не придти! — что не бежать они не могли, что на побег их толкали сами условия жизни в интернате, что, наконец, нельзя запирать живых людей в четырех стенах только потому, что…

И новое озарение: нет, он не будет скрываться от властей! Едва лишь доберется до Ленинграда (добраться — вот в чем сложность!), как тут же отправится в обком партии, к секретарю Попкову (о нем хорошо отзываются) и расскажет всю правду, то есть о том, как на местах искажают решения партии и правительства и тем самым дискредитируют советскую власть. Да, именно это он и должен совершить! И даже в том случае, если Кузьменко откажется идти с ним до конца.

Придя к такому решению, Ерофей Тихонович почувствовал небывалый прилив сил, полузабытый восторг охватил его душу, так что даже Кузьменко стал посматривать на него с подозрением.

«Да-да, — шептал Ерофей Тихонович сам себе в те минуты, когда выпадало остаться одному, — пусть я пожертвую собой, нашим с Рийной счастьем (она непременно поймет меня, непременно!), но сделаю все, чтобы облегчить участь ни в чем не повинных людей, защитников отечества. Только ради этого стоит идти на риск, только ради такой благородной цели…» Дальше Ерофей Тихонович не заглядывал, потому что… что ж заглядывать, когда надо еще дойти до Ленинграда, а в Ленинграде — до самого Смольного? Но он дойдет, он непременно дойдет…

— Тихоныч, пошли ужинать, — произнес у него над ухом Кузьменко. А потом спросил, с опаской вглядываясь в лицо Пивоварова: — Ты, часом, не захворал ли?

— Нет, Мироныч, не захворал. Чего это ты вдруг?

— Да так, ничего особенного… Глаза у тебя блестят шибко. И лицо… лицо у тебя какое-то не такое, какое-то оно у тебя… ну, как, скажем, у блаженненького… Лицо то есть.

Глава 23

В черной тарелке репродуктора раздался бой курантов. Аким Сильвестрович, на правах хозяина дома, тяжело и внушительно поднялся со стула, держа в руке лафитничек с водкой.

Все тоже встали, но смотрели не на Муханова, а на репродуктор, и большинство шевелило губами, считая удары кремлевских часов.

Когда затих тягучий звон последнего удара и зазвучал гимн, все облегченно вздохнули, будто до самого конца не могли поверить, что новый год наступит вообще — таким длинным и таким несуразным казался для многих присутствующих ушедший год.

— Ну, с Новым годом, с новым, как говорится, счастьем, — прогудел Аким Сильвестрович и потянулся чокаться с Пивоваровым, а затем уж со всеми остальными.

Ерофей Тихонович улыбнулся виновато и растерянно, покивал бывшему боцману и бывшему директору артели головой, совсем уж почти облысевшей, так что сквозь редкий седоватый пух на макушке светилась желтая кожа.

Когда с Ерофеем Тихоновичем чокались другие, он и им кивал головой, принимая все добрые слова и поздравления почти исключительно на свой счет и чуть ли ни суеверно полагая, что и сам Новый год затеян ради него и Рийны.

Глаза Ерофея Тихоновича влажно блестели, рука с лафитничком подрагивала.

Перечокавшись со всеми, Ерофей Тихонович наконец повернулся к Рийне, стоящей рядом, чокнулся и с ней — все с той же жалкой улыбкой. При этом он не произнес ни единого слова, ничего ей не пожелал: все слова казались ему нелепыми, никоим образом не объясняющими его душевного состояния.