Жернова. 1918–1953. После урагана

Дитерикс лишь снаружи видел до этого русские усадьбы и немудреные их жилища, скрываемые от мира густым вишенником, нависающим над забором, а в Шанхайке вообще не бывал ни разу, проводя все свое свободное от работы время в четырех стенах своей маленькой квартирки. Теперь он ходил по узеньким дорожкам между грядками и с умилением рассматривал жухлые огуречные плети, точно пытающиеся слиться с землей, оранжевые тыквы, назойливо лезущие в глаза; подвязанные где к палкам, где к железкам кусты помидоров с гроздьями зеленых и спелых плодов. При этом один куст был подвязан к ржавому дулу немецкой винтовки, и Дитерикс даже потрогал ее и покачал головой; а еще на грядках торчали зеленые перья лука и чеснока, пышные султаны укропа, роскошные листья буряков, — видать, без полива не оставались.

Дитерикс показывал пальцем на то или иное растение и, как учитель ботаники, влюбленный в свою профессию и попавший на другую планету, с удивлением обнаруживший на ней те же растения, что и на Земле, с восхищением выкрикивал их названия:

— О-о! Гурке! — тыкал он пальцем в толстый желтяк.

— Огурец, — переводил Малышев.

— Я, я! Огурьец! — И снова изумленно вскидывал руки: — О-о! Дер дилл! Оч-чень хороши дер дилл!

— Укроп! Ясное дело. Вырос уже, семена собирать пора, — вставлял Малышев и тут же добавлял: — Дер дилл, куда ходил?

— О Микаэл! Ты есть большой шрифтштеллер! Найн, найн! Дихтер! Как это по-русски?

— Шрифтштеллер — это я знаю: писатель. А что есть дихтер?

— Дихтер? Это есть: дилл — ходил.

— А-а, поэт! — догадался Малышев. — Это точно. Я еще в школе девкам стихи писал. Про любовь. — И принялся то же самое излагать по-немецки: — Их бин Гёте, — тыкал он черным пальцем себе в грудь, выгнув ее колесом и блестя серыми озорными глазами, доставшимися ему в наследство от предков, забредших когда-то в эти степи из северных краев с их серым небом и озерной гладью.

— Ха-ха-ха! — заливался Дитерикс, запрокидывая голову, и на его загорелой плеши играли солнечные лучи.

— Их шрайбе айне ферсе ауф майне либер мэдхен. Майне либер мэдхен либе мих[26], — напыщенно возвещал Малышев и доводил Дитерикса до слез. Потом запел:

Гутен таг, панинка!
Варум капут машинка?
Зольдатен ляхен, ляхен,
Капут машинка махен[27]

.

Из открытой двери хаты выглянул Олесич.

— Над чем это вы ржете?

— Франц говорит, что капиталистический огурец почему-то очень смахивает на социалистический, а я ему доказываю, что этого не может быть, — серьезно объяснил Михаил, глядя невинными глазами на Олесича. — Капиталистический — он не такой сладкий. Я их в Германии тонну съел — сплошная горечь. Тьфу!

Олесич вытягивает шею и зыркает по сторонам: не слышат ли соседи.

— Кончайте экскурсию, — говорит он. — Идите до хаты: кушать подано.

В хате прохладно. Мишка скинул у порога свои парусины и с удовольствием ступил босой ногой на чистый и прохладный земляной пол, на цветастые лоскутные коврики.

Дитерикс с сожалением посмотрел на свои запылившиеся башмаки и тоже разулся. Из серых носков выглядывали большие пальцы с кривыми ногтями. Дитерикс попытался втянуть пальцы в носки, но они вылезли наружу еще больше.

Олесич не удерживал гостей от разувания.

Дитерикс, поборов смущение, вступил в комнату, посредине которой стоял стол, накрытый белой скатертью с вышивками по краям. Он осторожно ступал по полу, будто тот был стеклянным, оглядывался с детским любопытством.

Скудный свет через небольшие окошки с белыми занавесками и горшочками герани создавал мягкий полумрак, от которого комнатенка казалась совсем крохотной. Стены белены известкой, потолок тоже; с него свисает лампа на витом шнуре с газетным кульком вместо абажура. В простенке между окнами портрет Сталина в маршальской форме, несколько старых московских афиш, раздобытых Веркой по дороге в Донбасс, куда ее мобилизовали из Смоленской области на восстановление. Над широкой некрашеной лавкой немецкий тканый коврик с оленями и видом на старинный замок, — память о завоеванной Германии; около двери зеркальце, в углу неуклюже сработанный комод, над ним свадебная фотография хозяина дома и его жены с окоченевшими лицами.

— О-о! — удивился Дитерикс, узнав в жене Олесича заводскую повариху. — Это есть фрау Вера! Так?

— Угадал, Франц. Она и есть, — подтвердил Олесич.

— Хороши жена, хороши фрау: гульяш, борш, зуппе, макарон по-флоцки, комп'от…

— Во чешет! — с деланным восхищением воскликнул Олесич. — Все выучил! Самые главные слова! Давайте к столу.

На столе дымится обжаренная вместе со шкварками молодая картошка, прямо на клеенке перья лука, огурцы и помидоры, на тарелке крупно нарезанная самодельная колбаса в крупинках сала, в плетеном блюде с верхом ломти черного и белого хлеба, посредине бутылка водки.

И Дитерикс, и Малышев давно не видели столь обильного стола, хотя у Малышева с овощами тоже не бедно: и при доме огород, и в верхней степи, но кобанчика содержать нечем, даже кур — и тех всего четыре, потому что кукурузы и самим едва хватает до нового урожая.