Жернова. 1918–1953. После урагана

— О-о! — воскликнул Дитерикс, с умилением поглядывая на своих русских товарищей. — Социалисмус есть интернационале, есть грозинтернационале! Люди есть геноссе, есть товарищ, есть друз-зя, есть брат'я! Это есть высоки смысл! Высоки смысл есть майн хауз, майн гемюзегартен, майн гартен, майне швайне унд аллес андере! Дас ист фрайхайт![28] Диалектик! Понимать?

— Понимать, Франц! Мы все понимать, — заверил его Олесич и принялся разливать водку по граненым стаканам. — Жрать всем хочется — что коммунистам, что капиталистам. Только фрайхайт — это когда ничего нет. Я вот был беспризорником, вот это был фрайхайт, потому что каждый беспризорник — фрайер. Вот построим коммунизм, тогда и наступит полный фрайхайт — полная свобода. А пока таким вот макаром.

— Нет макаром! — закипятился было Дитерикс, но Малышев, вдруг поскучневший, остановил его:

— Водка выдохнется, Франц. Давай выпьем. Выпьем за твой диалектик, за твой фрайхайт, за коммунизм, за дружбу между народами. И чтобы никакой больше войны!

Чокнулись и торжественно выпили. И Михаил подумал, что русские, собравшись вот так, никогда промеж себя таких громких тостов не произносят, но стоит затесаться к ним какому-нибудь иностранцу — и начинаются странные вещи: с языка сами слетают слова, которые не то чтобы чужие, но и не свои. Вот так же было и в Германии, когда встречались с американцами, потом еще с кем-то.

Они приканчивали вторую бутылку. Лица раскраснелись, языки развязались, но более всего у Дитерикса, принявшегося рассуждать о том, что есть социалисмус и капиталисмус.

— Майн фатерлянд ист… э-э… широки спектрум… думай, говори, слюшай. Понимать? Я — думай, ты — думай, он — аух думай. Все говори всяки мысль. Никто не понимай. Маркс, Энгельс, Гитлер, Сталин — унд зо вайтер. Ферштеен зи? — спрашивал он, налегая грудью на стол, широко улыбаясь и с любовью поглядывая на русских геноссе.

— Ну его всё к черту, Франц! — пытался увести Дитерикса со скользкой политической тропки Малышев. — Все — к черту! Давай споем. А, Федя? Споем?

— Споем, — согласился Олесич и тут же запел тоненьким дребезжащим голоском:

Ой ты, Галю, Галю молодая,
Пидманули Галю, зибралы с собо-ою…

Малышев подхватывал уверенным баском, Дитерикс, смахивая слезу, тянулся за ними без слов сиплым баритоном, время от времени сбиваясь вслед за Олесичем на визгливый фальцет. Не допев про Галю, перешли на казаков, которые «едут-едут по Берлину», потом пробовали еще что-то, а ладнее всего пошло про ямщика. Малышев, перехватив инициативу у Олесича, завел раздумчиво:

Степь да степь кругом,
Путь далек лежит,
В той степи глухой,
Умирал ямщик…

Олесич, выравнивая свой ломкий тенор, повел следом, Дитерикс, пригорюнившись и по-бабьи подперев кулаком щеку, с умилением смотрел на поющих, иногда подхватывал:

А льюбовь своя
Он собой уньёс…

Они допевали песню, когда в дверях появилась Верка, жена Олесича. Она вошла молча и остановилась, уперев полные руки в крутые бедра. Грудастая, с толстыми ногами и широким лицом, не лишенным, впрочем, некоторой приятности, когда Верка бывает в хорошем расположении духа. Она стояла в дверях и, щурясь со света, разглядывала честную компанию.

Первым ее заметил Франц Дитерикс, сидевший лицом к двери. Он вскочил на ноги, широко и приветливо улыбаясь, и, кажется, готов был не то расшаркаться со всею европейскою учтивостью, не то даже опуститься на колено.

Повернулся к двери вместе с табуреткой и Олесич.

— О, Верунчик! — воскликнул он с явным испугом в голосе, но не поднимаясь из-за стола. — А мы тут вот с товарищами… по случаю, так сказать… с товарищем Францем… Геноссе Дитерикс, наш инженер… Да ты его знаешь! А это Мишка, ремонтник из нашего же цеха.

Но до Верки, похоже, не доходил смысл мужниных слов, ее занимало что-то другое. Белое лицо ее, почти не знающее солнца, потемнело и пошло пятнами, глаза сузились, пышная грудь тяжело опускалась и поднималась.

Олесич торопливо выбрался из-за стола, подошел к жене и попытался ее обнять, но Верка, не глядя на мужа, решительно и как-то уж очень легко, будто пушинку, отодвинула его в сторону, шагнула к столу и, упершись остановившимся взглядом в лицо Малышеву, словно он один был во всем виноват, прошипела:

— Эт-то чо за праздник такой вы тута устроили? Забегаловка вам здеся? Да ишшо с фрицем! — И уже в полный голос, с визгом: — Мало они нам, окаянные, кровушки попортили, мало жизнев наших посгубливали, так еще на чужую жрачку рот раззявливать! А я шоб на них ишачила! Духу шоб вашего здеся не было! Паразиты проклятые! Возьму счас кочергу!..

Но кочерга уже и так была в ее руке, и Верка, взмахнув ею, будто примеряясь, как лучше ударить, повернулась к застывшему с открытым ртом Дитериксу.

— Ты что, дура? — опомнился наконец Олесич. — Съела чего не попадя? Имею я право или не имею? — Голос Олесича тоже сорвался на визг: — Первый раз в жизни товарищей пригласил! Своим горбом!.. Вот этими руками!.. Да ты… су-учка-а!