Жернова. 1918–1953. После урагана

«Что ж, — размышлял генерал Матов, глядя на мелькающие мимо дома, — вот и тебе придется испить из этой чаши. А ты как думал? Верно служить своему отечеству — и это все? Нет, голубчик, это далеко не все. Надо еще и пострадать за это отечество, потому что… как же без этого? Без этого на Руси нельзя. А все потому, что ты хотел спокойной жизни. Ты думал: я честно делаю свое дело, руки у меня чисты, а остальное меня не касается. Будто это остальное существует в тридевятом царстве-государстве. Будто находясь рядом с грязью, можно не запачкаться. Вот теперь и тебе перепадет этого „всего остального“».

Два суворовца, стоявшие на перекрестке, отвлекли его от иронии над самим собой и напомнили о том, что у него есть сын, тоже суворовец, и теперь неизвестно, что с ним будет, чем он заплатит за мнимые и действительные грехи своего отца. Кем он вырастет? Кем станет? Точнее говоря, кем его сделают? Мальчишка ведь…

Жена Матова умерла в сорок шестом во время родов. Ребенка, девочку, тоже спасти не удалось. Сына почти сразу же после смерти жены Матов определил в суворовское училище, а сам с головой ушел в работу, чтобы забыться и не мучиться так называемым женским вопросом. Может, зря вел он жизнь аскета? А что же было не зря?

Машина катила по улицам Москвы, колеса вязко стрекотали по нагретому солнцем асфальту. Мелькали дома на Садовом кольце. Мелькали машины, лица людей. Огромный город жил своей повседневной жизнью, и ни приезд в него Матова, ни его отъезд или смерть ничего в этой жизни изменить не могли.

Перед светофором остановились. Рядом другая машина, за рулем женщина. Лет тридцати. Красивая. Руки с длинными яркими ногтями беспокойно поглаживают баранку, взгляд сосредоточенный и немного скучающий. Яркое солнце засвечивает светофор, и женщина время от времени, наклоняясь и щурясь, вглядывается в него, стараясь не пропустить мгновение, когда красный сигнал сменится зеленым. Видно, за рулем недавно и еще не привыкла. Да и светофоры в Москве появились тоже недавно, мигали своими разноцветными глазами еще не везде, в основном обходились милиционерами-регулировщиками. Сейчас загорится зеленый — и она тронет машину, поедет и уедет, и будет жить в каком-то своем мире, где будут и радость, и любовь, и счастье, и беспечность… Кто она, эта женщина? Артистка? Жена какого-нибудь высокого чиновника? Чья-нибудь любовница? Куда она держит путь? Быть может, через час-два ее тело, нежное и благоуханное, будут ласкать сильные мужские руки, и она… А он в это время, а ему, Матову…

Матов впился взглядом в женщину за рулем, гипнотизировал и молил: «Оглянись! Что тебе стоит? Может, ты последняя женщина, да еще такая красивая, которую я вижу в своей жизни…»

И она оглянулась. Ее равнодушный взгляд скользнул по лицу капитана, капитан слегка наклонил голову — она улыбнулась.

В это мгновение машина рванулась, и последнее, что успел заметить Матов — испуганные глаза женщины: она таки прозевала сигнал светофора.

И снова замелькали перекрестки, дома, машины, люди. Свернули на Кировскую, потом налево… знакомая охристая махина здания, железные ворота, короткий сигнал — ворота разошлись, еще немного — приехали.

Капитан, уже без чемоданчика, шел впереди Матова, шел не оборачиваясь, а за своей спиной Матов слышал шаги одного из тех парней в штатском. Матов шел по коридору вслед за капитаном и продолжал иронизировать над самим собой. Он понимал, что здесь нет никакого недоразумения, что привезли его сюда не зря — с точки зрения тех, кто отдал распоряжение о его аресте. Поэтому глупо протестовать, глупо любопытствовать. Все разъяснится само собой… когда его приведут и начнут допрашивать.

Глава 2

Матов отказался от самолета и решил ехать поездом. И не столько потому, что любил долгую дорогу, перестук колес, запах паровозного дымка, плывущие за окном пейзажи. В поезде прежде всего хорошо думалось, а подумать было о чем. Да и спешить некуда: добро бы, как говорится, на свадьбу. К тому же — стыдно признаться — в самолете его укачивало, и целый день после полета он чувствовал себя словно вывернутым наизнанку. Но главное, конечно, не это, главное — взвесить каждый свой шаг в прошлой жизни и, на тот случай, если предчувствия оправдаются, постараться внутренне быть готовым к любым неожиданностям. Правда, на дворе не тридцать восьмой год, а сорок седьмой, люди еще не успели как следует остыть от войны, они все еще чувствуют себя защитниками, освободителями и победителями, с которых сняты все и всякие грехи, если у кого они имелись. Широкой, как встарь, кампании по борьбе с вредителями и шпионами не ведется, но подспудное движение в этом направлении ощущается, и хотя за Матовым вроде бы ничего нет, но и уверенности в собственной безопасности нет тоже. А связана эта неуверенность — лично для него — главным образом с неожиданной и странной смертью генерала Угланова…