Жернова. 1918–1953. После урагана

— Знаю. Потому он и сидит здесь. У товарищей по партии… у настоящих товарищей, а не перевертышей! — не может быть мыслей, которые надо скрывать. Это у таких, как вы, генерал, намеки да двусмысленности, шитые белыми нитками. Но это возможно до тех пор, пока вы не попадаете в поле нашего зрения. То есть пока ваши мысли не начинают воплощаться в антисоветские и антипартийные действия… Кстати, до вашего сведения: от партийной безопасности, как вы изволили выразиться, зависит безопасность всего государства, следовательно, она входит и в нашу компетенцию. Вы, генерал, как раз дошли до той черты и даже перешагнули ее, устраивая разборы статей вашего покойного дружка. Так что не взыщите. Наконец, это только вам кажется, что ваши истинные мысли — тайна за семью печатями. Для дураков — да, но не для умных людей. Умные люди на то и умные люди, чтобы распознавать истину под покровом красивых слов…

Матов напрягся: Головин либо проговорился, либо решил показать свою осведомленность, но последняя фраза есть та фраза, которую любил повторять Задонов. Что это — совпадение или доказательство того, что Задонов — их человек?.. Или эти его слова вычитаны из дневников Угланова?

Матов откинулся на спинку стула, потер указательным пальцем переносицу.

Нет, нельзя на таких шатких основаниях строить приговор.

Туча ли закрыла солнце, или солнце зашло за соседнее здание, а только в комнате стало пасмурно, мрачно.

Бесшумно вошел лейтенант, убрал поднос.

Головин протянул руку и нажал кнопку — и в лицо Матову ударил яркий свет. Матов догадался, что самое главное только начинается, заставил себя собраться, отключиться от всего постороннего. Он решил бороться до последнего, не давать спуску, хотя и понимал, что судьба его предрешена.

Время остановилось.

Глава 5

В пустом и гулком пролете сборочного цеха, еще до конца не достроенном, сдержанно гудит и колышется черная масса рабочих и работниц первой смены. Для того чтобы собрать эту массу, закрыли проходную завода, а у многочисленных дыр в заборах поставили охранников.

Возле стеклянной перегородки, за которой со временем разместится цеховая контора, ровненько посредине, три сдвинутых вместе стола, накрытых красным полотном; слева и справа еще по одному столу, а перед ними, ближе к черной массе, скамья, на скамье трое мужчин, двое в черных промасленных спецовках, третий — в синей спецовке, какие носят кладовщики, и одна женщина, из моляров, судя по заляпанному краской комбинезону. Мужчинам от тридцати до пятидесяти, женщине лет сорок. Все четверо сидят, опустив головы и не глядя по сторонам.

У большого, во всю стену, окна, разговаривают два милиционера в белых кителях, разговаривают так, будто они одни на всем белом свете, и вокруг них ни черной массы, ни столов, ни четверых поникших на скамейке людей. Милиционеры настолько выделяются своей формой, что все взоры невольно останавливаются на них, задерживаются, а уж потом скользят дальше: милиционеры — как бельмо в глазу, как что-то чужеродное и опасное.

Между милиционерами и столами поместилась небольшая кучка людей в разномастных костюмах: члены парткома и профкома и кое-какое начальство. Тоже шушукаются о чем-то, иногда согласно кивают головами.

Уже дня три на проходной завода и в цехах на самых видных местах, там, где красуются портреты передовиков производства, ударников труда и победителей социалистического соревнования, где вывешиваются приказы и распоряжения, соцобязательства, итоги и ярко размалеванные стенные газеты, — там, среди всего этого висят объявления, написанные черным — и очень жирно, — как бы наполненные презрением, и эти объявления извещают: «В четверг, 17 сентября 1947 года, состоится выездная сессия городского суда по делу о хищениях социалистической собственности».

Трое мужчин и женщина есть эти самые расхитители, их-то сегодня и должны судить.

Вот в стеклянной перегородке открылась дверь, показался сухонький, седой и сморщенный человек неопределенного возраста, в черном лоснящемся форменном костюме с серебряными звездочками на воротнике — сам городской прокурор Смородинов Степан Савельевич. Вслед за ним семенит курносая девчушка с папками, которые она несет перед собой, будто маленького ребенка, за нею плывет адвокат — пожилая полная женщина со скорбным лицом.

Черная масса людей колыхнулась и подалась к стеклянной перегородке.

Вошедшие расселись за боковые столы, девчушка разложила по столам папки и возвестила:

— Встать! Суд идет!

Собственно говоря, вставать пришлось лишь подсудимым, прокурору да женщине со скорбным лицом: все остальные и так стояли.

Несколько мгновений спустя через ту же дверь вошли еще трое. Впереди женщина средних лет приятной наружности, с гладкими каштановыми волосами, собранными на затылке в тугой узел. На женщине строгий костюм, белая блузка. Женщина — известная в округе народный судья Морева, о которой говорят, что она — зверь-баба и жалости не знает.