Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Эти последние слова явно адресовались Раисе Ивановне, хотя Татьяна Трифоновна и не смотрела в ее сторону. Алексею Петровичу лишь оставалось погладить себя по голове за догадливость. И он слегка коснулся обеими руками своей шевелюры, как бы проверяя ее целостность.

— Я тоже уверен, — многозначительно поддержал он Татьяну Трифоновну, — что такой человек непременно встретится… И довольно скоро.

Слова эти Алексей Петрович произнес совсем другим — спокойным и раздумчивым — голосом. И выражение лица его было другое, тоже спокойное и раздумчивое, потому что пришло время протянуть женщине руку, помочь ей достойно выпутаться из щекотливого положения. Алексею Петровичу даже стало жаль эту Раису Ивановну, он уже не думал об игре, более того, ему пришло на ум, что до его появления женщины как раз говорили эти же слова, что произнес он и что только что повторила Татьяна Трифоновна.

— Ведь встретить достойного мужчину для женщины, — развивал он свою мысль, подстраиваясь под мечтательность Татьяны Трифоновны, — равноценно встречи достойной женщины для любого мужчины. А такой выбор происходит исключительно по зову сердца. Сердце, увы, может ошибаться: на то оно и сердце. Все дело в том, чтобы не винить свое сердце за сделанные им ошибки. Для этого нужно совсем немного: немного терпения, немного юмора, немного рассудительности и много женственности… — продолжал он, и уже не столько для этих женщин, сколько для героини своего нового романа, женщины современной и чем-то схожей с Раисой Ивановной. — Вы считаете, что я не прав, Раиса Ивановна?

В ответ на его вопрос Раиса Ивановна посмотрела на Алексея Петровича долгим недоверчивым взглядом своих слегка раскосых глаз, затем робкая улыбка скользнула по ее лицу, она тут же отвернулась и принялась рыться в своей сумочке, а у Алексея Петровича почему-то защемило сердце.

— Я вам, с вашего позволения, расскажу одну историю, — предложил он, зная, сколь томительной бывает в таких случаях пауза и как трудно предугадать, какой стороной она обернется. К тому же, если уж взялся растапливать сердце женщины, ожесточенное житейскими невзгодами, то надо делать это последовательно и до конца.

И он принялся рассказывать историю героини своего романа, историю, еще до конца им не выдуманную, но давно зреющую в его голове и получившую только что новый импульс от общения со своими спутницами. Женщина в его рассказе была похожа и не похожа на Раису Ивановну, ее личная жизнь тоже не задалась, но исключительно потому, что ее избранник оказался человеком отсталых взглядов, к тому же — эгоистом, однако, вместе с тем, увлеченным своей научной идеей, которая, как предполагал Алексей Петрович, должна привести его героя в нравственный тупик. Что там будет дальше, он еще не решил, не любя заглядывать слишком далеко вперед, потому что тогда процесс творчества переходит в механическое следование по заданному маршруту, а ему доставляло радость ежедневное открытие как бы самого себя и своих творческих возможностей. Алексей Петрович был из тех писателей, которые не боятся чистого листа и могут начать повествование с первого же пришедшего на ум слова.

Он умел рассказывать, увлекался сам и увлекал других. Спутницы слушали его повествование с таким неподдельным интересом, так переживали за его героиню, что, когда Алексей Петрович остановился, почувствовав, что дальше рассказывать нельзя, невозможно, что дальше надо писать, что, собственно говоря, повествование и начинается как раз с этого места, на котором он остановился и в своем романе, женщины разочарованно завздыхали, поблескивая влажными глазами. Даже Раиса Ивановна. Пришлось повествование доводить до конца, но уже схематично и несколько в сторону от заветной двери, за которой только и открывался еще неизведанный, но такой манящий его героиню путь.

А поезд уже вползал под своды Ленинградского вокзала. Затем торопливые сборы, перрон, вежливое прощание без надежды на новую встречу — и спутниц его поглотила текучая толпа.

И все-таки Алексей Петрович был доволен временем, проведенными в тесном купе рядом с тремя такими непохожими друг на друга женщинами, общение с которыми тоже что-то добавило в его копилку знаний о человеках и человечестве.

И тут — и без всякой связи с исчезнувшими в толпе женщинами, — он вспомнил посещение Горького перед отъездом, его окружение и то ощущение бесовства по Достоевскому, с которым он покинул этот дом. Там была жизнь не только отличная от жизни, которой он был свидетелем в минувшие три дня, но и чем-то враждебная ей, враждебная людям, ее населяющим: расчетливому председателю колхоза «Путь Ильича» Михаилу Васильевичу Ершову, озлобленному, битому жизнью бригадиру Щукину, молчаливому секретарю партячейки Вязову, плутоватому помощнику председателя Коровину, трем учительницам из Петрозаводска и ему самому, писателю Задонову. И даже, быть может, инструктору обкома партии Ржанскому, искренне уверовавшему, что без его каждодневных усилий настоящего социализма в России не построить.