Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Сталину вспомнилась его последняя ссылка в Туруханский край, споры о национальных особенностях, традициях и обычаях и о том, как все это сказывается на революционных процессах. Не все, конечно, но большинство ссыльных были уверены, что в России может быть только русская революция, поскольку в ней доминирует русский рабочий класс, хотя и признавали равенство революционеров всех наций перед лицом Мировой Революции. Другое дело, что мало кто верил в возможность революции именно в России, тем более отдельно от развитых европейских стран. Но все сходились на том, что желание евреев идти в революцию наособицу, иметь свои сугубо национальные партии и союзы вроде Бунда и Еврейского рабочего союза, противоречит марксизму, принципам пролетарского интернационализма, что национальный социализм не построишь, а если и построишь, то не социализм, а господство одной нации над другими, что евреи, возглашая неограниченную свободу, сами же эту свободу втискивают в националистические рамки, в политическое и духовное гетто.

Однажды после очередного спора, когда ссыльные разошлись, Сталин остался вдвоем с Каменевым, с которым снимал половину крестьянской избы. Каменев не принимал участия в споре, поглядывая на спорщиков со снисходительной усмешкой человека, знающего истинную цену произносимым словам. Сталин уже разделся и лег, а Каменев все ходил по горнице от двери к печке и обратно и вдруг заговорил, заговорил с той ленивой небрежностью, которая шла не от теорий, а от внутреннего убеждения.

Сталин хорошо запомнил слова Каменева, как он запоминал все, что так или иначе характеризовало человека с неожиданной стороны.

— Ты думаешь, Коба, русские способны на революцию? Ты думаешь, они способны на созидание? — спросил Каменев, остановившись напротив лежанки. И, не дождавшись ответа, продолжил: — Выйти стенка на стенку — вот все, что они могут. Подраться и разойтись. Так было на Сенатской площади в декабре 1825 года, так было и в пятом году. Даже если случится революция в Германии, Австро-Венгрии и во Франции, — а именно там она и случится в ближайшие десятилетия, — русских еще надо будет долго раскачивать для того, чтобы они присоединились к этой революции. Русские — анархисты по природе. Об этом говорил еще Герцен. Они против диктата любой социальной системы. Даже коммунизма. Для Герцена, Белинского, Достоевского, Толстого и прочих русских писателей личность выше общества и государства. А эти люди лишь отображают глубинные чаяния всего русского народа. В то же время такое свободолюбие, такой анархизм в этом народе уживается с имперской властью, с тоталитаризмом. Вся штука в том, чтобы заставить русских драться против русских же не на жизнь, а на смерть. Стенька Разин был силен казаками, которые себя русскими не считали; Емелька Пугачев — татарами и башкирами, для которых резать русских было наслаждением и мщением за свою несвободу и порабощение. Да и с чего русским драться иначе?! — воскликнул Каменев с возмущением. — Еще Маркс заметил определенную закономерность жизненной позиции так называемых титульных наций. Посуди сам: русский народ угнетается только его же, русской, буржуазией и его же, русской, царской властью. Все остальные народы России угнетены дважды и трижды: и той же русской, и своей буржуазией, и той же царской и своей феодальной властью, и вдобавок ко всему — самим же русским народом как носителем имперского самосознания, национализма и шовинизма. Только мы, малые нации и народности, можем толкнуть русских на революцию и заставить русских драться друг с другом. Поэтому все революционеры-нацмены должны быть вместе, поддерживать друг друга и подавлять в русских всякий намек на сопротивление нашему пониманию его роли в революции. И в истории вообще. Если мы этого не сделаем, то русские, немного подравшись, помирятся и тут же начнут резать всех остальных. Поэтому еврейские партии и союзы — это реальная сила, которая перестанет быть таковой, едва распылится среди партий объединенных национальностей. Вот это и есть самая голая и неприкрытая правда, а стыдливые слова о культурной и всякой иной автономии, ничего не значат.

Тогда Сталин даже и не пытался возражать Каменеву: он сам думал примерно то же самое, но не знал, как примирить жестокую правду жизни с теориями, которые были бы приемлемыми для всех. В то же время ему и в голову не приходило создавать отдельную грузинскую социал-демократическую партию как часть общерусской, хотя она и существовала де-факто, но — исключительно по своей слабости — не была способна проводить отдельную политику, отличную от других.