Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

После боя курантов из тарелки репродуктора, после шампанского и легкой закуски обе семьи Задоновых выбрались на улицу, а там, почитай, вся Москва. Только первый этаж дома, некогда целиком принадлежащего Задоновым, был тих и плотно занавешен, точно осажденная крепость. Здесь с восемнадцатого года жили две еврейские семьи, в Москву переселившиеся из западного приграничья вместе с десятками тысяч других еврейских же семей. В те поры Задоновы натерпелись от них лиха: по их заявлениям чуть ли ни каждую неделю на второй этаж врывались всякие комиссии и проверяли буржуйскую подноготную бывших владельцев дома на предмет хранения оружия, печатанья прокламаций, спекуляций и прочих антисоветских деяний. Лишь вмешательство Дзержинского избавило их от поползновений незваных квартирантов, но с тех пор первый этаж не здоровается со вторым, а второй делает вид, что первого этажа как бы и не существует. К тому же был сооружен отдельный для второго этажа вход, а проем в потолке над старой лестницей был заделан толстыми досками, на доски насыпали слой шлака, поверх всего уложили пол, и через какое-то время новые доски почти не отличались от старых, а само место, бывшее недавно дырой, уже таковой не воспринималось, на него наступали безбоязненно и без сожаления о прошлом.

Высыпав на улицу, Задоновы все вместе как-то странно посмотрели на плотно занавешенные окна первого этажа, переглянулись и, освобожденные от невидимых душевных оков, отдались буйному, безудержному веселью.

Почти все было, как встарь: катанье с горок, снежки, валянье в сугробах, конфетти, хлопушки и даже ракеты. Алексея Петровича затолкали в снег дети и Маша — он делал вид, что сопротивляется им изо всех сил, но все-таки свалился и дал на себе попрыгать и повозиться. Едва выбрался из сугроба, сам похожий на сугроб, как сбоку налетела Катерина, сбила с ног, упала сверху, губами успела ткнуться в его губы, да накинулись дети — на сей раз стаскивать с папы тетю Катю. Визг, хохот, крики…

Вдруг всю эту кутерьму пронизали тихие и настойчивые звоны далекого колокола. Все смолкли, стали прислушиваться, недоверчиво и изумленно поглядывая друг на друга, поводить головами, отыскивая направление, откуда звонят.

— Где это? — испуганно прошептала Маша и вцепилась обеими руками в руку Алексея Петровича. — Может, пожар?

Забухал колокол поближе. К уверенному буханью большого колокола добавились веселые перезвоны малых, благовест летел над крышами домов, над ущельями улиц, над расшалившимися людьми, заставляя их выпрямляться и вслушиваться в позабытые звуки.

— Это что, церковь? — изумленно спросила дочь Алексея Петровича тринадцатилетняя Ляля. — А разве это можно?

— Значит, можно, — стараясь придать своему голосу непоколебимую убежденность, произнес Алексей Петрович, потому что с Лялей можно разговаривать только таким тоном, иначе она не поверит.

— Папа, так ведь бога-то не-ету-ууу! — Ляля была не просто пионеркой, но и заместителем председателя совета дружины своей школы, ее взгляды на действительность часто ставили Алексея Петровича и Машу в тупик.

Впрочем, не отставал от сестры и девятилетний Иван, который мало что понимал, но кое-какие прописные истины усвоил намертво.

— Бога нет, а верующие в него есть, — продолжил свои наставления Алексей Петрович. — И с этим приходится считаться.

— Но ведь верующие против революции, — не сдавалась Ляля. — Против советской власти и индустриализации.

— Да, папа, верующие против революции… А еще они не любят товарища Сталина, — звонким эхом подхватил Иван.

— Наша бабушка — верующая, но она вовсе не против революции и товарища Сталина, — пришла на помощь Алексею Петровичу Маша.

— А мне нравится, когда звонят! — воскликнула Катерина. — Есть бог, или нет, а когда звонят, это красиво. Ты, Лялька, не слышала настоящих звонов…

— Нет, слышала. Я была маленькой, а помню: ничего красивого. Отсталость и дикость.

— Вот и поговори с ними, — рассмеялся Лев Петрович и, подхватив племянницу на руки, закружил и шлепнулся вместе с нею в сугроб.

— Ребенка покалечишь, бегемот! — испугалась Маша, но и ее тут же с хохотом и криками затолкали в сугроб, и вокруг народ вновь завозился и зашумел, будто колокольный звон придал веселью новые силы и полную раскованность.

Лев Петрович сходил в дом, принес санки, и началась такая кутерьма, что только ах. На санках, разогнавшись, съезжали вниз по Рождественке к Трубной площади. Санки сцеплялись длинными поездами, сталкивались; седоки, взрослые и дети, сваливались в сугробы, все перепутывалось и мешалось, а все люди, еще недавно чужие и не вызывавшие доверия друг у друга, вдруг стали близкими и родными. И во все время катаний и кутерьмы Катерина старалась быть поближе к Алексею Петровичу, оказаться в сугробе рядом, визжала от проснувшихся желаний, от возбуждения и от предчувствия чего-то невероятного и скорого, точно девчонка.