Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— Видели бы вы, друзья мои, Марка Абрамыча Канторовича, — произнес он многозначительно. — На него, бедного, будто ушат ледяной воды вылили… Русская история! Да он лишь вчера с пеной у рта утверждал, что таковой никогда у России не было, что началась русская история с семнадцатого года, да и то не русская, а трудового народа, населяющего бывшую Российскую империю, что Карамзин и Ключевской были царскими прихвостнями и великодержавными шовинистами, что Россия была тюрьмой народов с особо изощренным изолятором для евреев, что так называемый русский патриотизм есть пережиток буржуазно-поповского спекулятивного оболванивания простого человека. И все в этом же роде. А сегодня… сегодня даже смотреть на него жалко — так это все неожиданно, и не только для него, но и для нас, русских, что и сам не знаешь, что думать.

— Ну, для Канторовича и Пушкин до недавних пор как бы не существовал. Авербах со Светловым да Маяковский с Демьяном Бедным затмили всю предыдущую русскую поэзию. Даже Некрасова и Блока, — вставил свое Иван Спиридонович. — Даже Мандельштам — и тот был против пушкинизма, как он говаривал. Для них важно, чтобы именно они, и никто больше, стояли в первых рядах, а русская поэзия — на задворках.

— Еще поговаривают, — внесла свою лепту в общую копилку знаний о текущей жизни Ксения Капитоновна, — что была амнистия для тех ученых и техников старой школы, которые проходили по делу «Промпартии». Говорят, самого Рамзина освободили. Ну, теперь дело пойдет! Глядишь, начнут освобождать и других, как два года назад освобождали инженеров и техников. Помните сталинские пять или шесть принципов? — обратилась она к мужчинам. И тут же к Зинаиде, с виноватой улыбкой слушающей застольные разговоры: — Зиночка, я вам еще положу макарон?

— Нет-нет! Спасибо! Мне хватит! — отказалась Зинаида.

Она отодвинула пустую тарелку и, поскольку все замолчали, решила, что тоже должна что-то сказать. А сказать она могла лишь о том, что происходит у них на заводе:

— А у нас сняли главного инженера. Говорят, за упущения в работе и халатность. Назначили совсем молодого, он только в позапрошлом году закончил институт… Такой, знаете, умный, в очках. — И невинно оглядела очкастых Огуренковых, пытаясь понять, как они на этот раз отнесутся к ее сообщению, потому что предыдущие ее рассказы о заводе принимались без особого интереса. Даже Иван — и тот скучнел, когда она пыталась заговорить о своей работе, будто стеснялся, что жена его простая работница. А о чем же ей говорить, как не о заводе? Все эти Готье, Платоновы и Авербахи — они ей ни сватья, ни братья.

— Да, молодежь… — Спиридон Акимович зацепил вилкой скользкий рыжик и отправил его в широко раскрытый рот. — Что ж, все правильно: у молодежи и дерзости больше, и прошлыми ненужностями головы не засорены. Штурмуют небо! — Ткнул вилкой вверх для пущей убедительности, усмехнулся: — Хотя, конечно, наличие очков на это никак не сказывается.

— Как знать, как знать, — не удержалась от шпильки и Ксения Капитоновна, разливавшая по чашкам чай из самовара.

— Мама! — умоляюще сложил руки Иван Спиридонович и, покраснев ушами, искоса глянул на Зинаиду, которая, поджав губы, теребила оборку своего платья.

— Да! — излишне поспешно вскинулся Спиридон Акимович и вдавил пальцем дужку очков в горбинку своего большого носа, что означало у него крайнее смущение. — В сегодняшних газетах сообщение про каких-то новых заговорщиков, что они осуждены трибуналом к высшей мере пролетарского возмездия. А среди них и бывший товарищ Кушнер: как ни как, курировал культурные мероприятия в рамках образовательного процесса… — И рассмеялся: — Господи, сколько ку-ку-ку и ка-ка-ка в одном лишь предложении! — И уже серьезно: — Между прочим, они с Канторовичем всегда дули в одну дуду. Я нисколько не удивлюсь, если и Канторовича, так сказать, к мере пролетарского возмездия… Вполне заслужил своим ниспровергательством русской культуры…

— А про Зиновьева и Каменева что-то помалкивают, — добавил Иван Спиридонович.

— А чего о них говорить? — пожал острыми плечами Спиридон Акимович. — Небось, сидят по камерам, штудируют Маркса. Мало им дали, скажу я вам. Особенно Зиновьеву. Сколько крови на его совести только здесь, в Питере…

— Спиридон! — возмущенно всплеснула руками Ксения Капитоновна. — Вот уж чего я не ожидала, так услышать от тебя подобные суждения. Может, они и виноваты, да только бог им судия. Вряд ли они сами ведали, что творили: образование у них — гимназия, много — университетский коридор.

— Ты права, душечка моя, — тут же сдался Спиридон Акимович. — Пока был просто учителем, в голову подобные кровожадные мысли не приходили, а стал администратором, чиновником… — махнул рукой и потянулся ложкой к хрустальной вазочке за вареньем. Но, положив варенья себе в розетку, не удержался: — А все-таки ведали. И очень даже ведали! Да-с!

Глава 3