Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— Проклятье! — в сердцах воскликнул Лев Давидович и забегал по кабинету. — Эти французишки… Лучше иметь дело с Гитлером, чем с этими прохвостами, называющими себя социалистами. Они еще пожалеют, да будет поздно!

— Успокойся, папа, еще не все потеряно, — произнес Левушка, опустился в кресло, закурил, разогнал дым рукой. — Французы — непредсказуемый народ: сегодня они беспечно веселятся, завтра схватятся за ножи и пойдут резать буржуев. Наше дело — приближать это завтра. Тогда без тебя им не обойтись.

Что может быть прекрасней, когда сын не столько идет по стопам отца, сколько рядом с ним, набираясь опыта, знаний и умения не повторять чужие ошибки! Что может быть прекрасней подобной преемственности поколений, над утверждением которой ломают головы буржуазные человековеды всех народов и стран! Ни-че-го!

Лев Давидович остановился, более внимательно глянул на сына, с которым что-то произошло. Левушку, его правую руку, его надежду и опору в революционной борьбе, словно подменили. И дело не в непогоде, не в тех известиях, которые он принес, потому что никакие известия о неожиданных событиях в мире, никакие самые ужасные бури и шторма не могли так подействовать на него за те два дня, что они не виделись. Да, сын его не силен в теории революций, зато у него сильна практическая хватка, которой обязано троцкистское движение своими первыми успехами на политическом поле Европы и всего мира. Но если даже что-то сдвинулось в нем в сторону… не самостоятельности, нет, потому что без отца, без его имени никакая хватка не принесла бы ему — и не принесет в будущем! — и сотой доли успеха на тернистом революционном пути, но если даже и сдвинулось, то, скорее всего, в этом замешена женщина, способная оказывать на него сильное влияние. Кремль вполне мог подбросить Левушке такую женщину, используя его пристрастие к слабому полу. И это очень опасно.

Лев Давидович нервно передернул плечами и тоже закурил.

— По-моему, за нами следят… Это уж точно, — произнес Левушка, выпуская дым изо рта, продолжая поглядывать на отца внимательно прищуренными глазами. — Во всяком случае, за твоим домом.

— Ну и пусть следят! — воскликнул Лев Давидович, презрительно вскинув вверх свою острую бородку. — Разве это мешает нам делать свое дело? Я за свою жизнь привык к тому, что за мной либо следят, либо охотятся. Но мы с тобой сейчас достигли той вершины известности не только в мировых революционных кругах, но и в правительственных сферах европейских государств, когда нас тронуть никто не посмеет без риска оказаться втянутым в крупный политический скандал. Даже Сталин остерегается подобного шага, хотя его ГПУ без колебаний расправляется с перебежчиками из советского рая.

— Возможно, папа. Но пренебрегать опасностью — не лучший способ избавиться от нее.

— А никто и не призывает пренебрегать опасностью. У тебя есть контрразведка, у тебя есть люди в ГПУ — наступи Сталину на хвост, покажи ему, что мы сильны и не позволим ему вести себя в Европе так же разнузданно, как он ведет себя в России.

— Я именно так и делаю, папа, — мягко успокоил отца Левушка. — Хотя возможности наши весьма ограничены. Но шел я к тебе не затем, чтобы сообщить о слежке. Это так, к слову пришлось.

И Левушка улыбнулся материнской все понимающей улыбкой, в серых материнских глазах его зажегся и потух странный огонек, всегда пугающий Льва Давидовича своей неопределенностью: то ли Левушке все равно, что думает о нем отец, то ли это отголосок каких-то других желаний, никак не связанных с великим революционным делом. Сегодня огонек упрятан в изучающем прищуре глаз — и это было что-то новое.

— Ты, конечно, еще не слушал радио, — продолжил Левушка с мягкой иронией в голосе.

— Разумеется, — нетерпеливо передернул плечами Лев Давидович, которому эта ирония очень не нравилась.

— Вот именно. А радио сегодня передало, что в Испании генерал Франко начал путч против правительства Народного фронта. Передали, что колонны войск движутся на Мадрид, практически не встречая сопротивления со стороны республиканцев. Французское правительство социалиста Блюма пока не сделало никаких заявлений на этот счет. Я принес тебе проект заявления нашего движения по поводу мятежа. Вот, посмотри.

— Какое сегодня число?

— Восемнадцатое.

— Восемнадцатое июля… Мда. Ровно месяц назад умер Горький… Говорят, мог бы еще жить, — задумчиво говорит Лев Давидович, поглаживая бородку. — А что Сталин? Молчит?