Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

А вдруг и в самом деле товарищ Сталин возьмет да и приедет? Что тогда? Товарищ Сталин — это тебе не Орджоникидзе, он шуметь не станет, нет, а придут к тебе ночью, возьмут под микитки — и на Соловки, будь ты хоть дважды орденоносец и член партии с дореволюционным стажем.

Вот и сейчас Иван Кириллович остановился возле шарообразных кустов какой-то удивительной заморской акации, разглядев под ними пожухлую листву, окурки и даже какие-то промасленные тряпки. Ясно, как божий день, что дворник смел все это туда, в надежде, что никто не заметит. Ах, сукин сын! Ах, бракодел чугунного литья!

— Кто здесь ответственный за уборку? — с тихим шипением спросил Иван Кириллович у своего зама по быту, вонзив в одутловатое его лицо свои серые колючие глаза. — Лишить премии и вычесть из зарплаты! И твоя квартальная будет на половину меньше. А еще раз увижу… — и поднес к носу своего зама кулак величиной со средний кочан капусты.

Зам, Никодим Никодимович Перелядко, спорить не стал: бесполезно. А про себя решил, что уж своего-то зама по уборке территории так высечет, как сидорову козу не секли в старорежимные времена, то есть лишит его не половины квартальной премии, а всей, до последней копейки. Ну и дворников тоже, чтоб не подводили свое начальство.

— Народ, Иван Кириллович, того-этого… бросает, куда ни попадя, — осмелился пояснить Никодим Никодимович. — Урна рядом, а он мимо урны… народ в смысле… Вот я и говорю: штрафовать надо. Бросил окурок — плати. Бумажку там или плюнул — тоже самое. Иначе — нет никакого смысла.

— Штрафовать? Ты что, рехнулся? Вспомнил старорежимные времена? Это в те поры штрафовали за всякую мелочь, а ты, значит, и в наше, советское, то есть, время… Да нас с тобой в домну вместе с шихтой загрузят! Да я тебя за такие одни мысли сам загружу! Выдумал, твою дивизию! Воспитывать надо — вот что! Лекцию там или еще что. Поговори с профсоюзом, комсомолом, внуши, так сказать, а о штрафах и не заикайся.

— Значит, меня штрафовать можно. Моих замов — тоже, а всяких некультурных разгильдяев — нельзя? — совсем уж осмелел Перелятко. И даже налился вишневым соком от своей смелости.

— А ты, товарищ Перелятко, не рабочий класс, — огрызнулся Иван Кириллович.

— А кто же я такой есть по своей существенности, если и я, и мой отец, и дед вкалывали на заводе на буржуев?

— Ты, Никодимыч, есть по своей существенности в настоящий текущий момент чиновник-бюрократ. Вот кто ты такой есть, а вовсе не рабочий класс. Так что сам перевоспитывайся и других перевоспитывай. Иначе уволю и поставлю дворником…

— Ну спасибо тебе, товарищ директор, за все мое хорошее.

— На здоровье. И на этом наш идейный и политический разговор закончен. Иди и делай свое дело. Аминь.

Иван Кириллович в то же утро побывал и в рабочей столовой. Накинув на себя поварскую куртку, он совал нос во все котлы, нюхал варево и жарево, пробовал на соль и перец, проверял раскладку продуктов, а в конце предупредил, что сегодня будет обедать в общем зале, и если что окажется не так, то пусть лучше сразу бегут хоть в степь, хоть в застепь, иначе он самолично сварит всех поваров в котлах… вместе с директором столовой, снабженцами и прочими лоботрясами.

Нагнав таким образом страху на всех, на кого было положено нагнать, в девять часов пятнадцать минут Иван Кириллович переступил порог своего кабинета, велел подать себе крепкого чаю с черным хлебом и солью и принялся просматривать сводки выполнения графика чугунного литья за минувшие сутки.

Глава 3

До того, как стать директором чугунолитейного завода в городе Константиновке, Иван Кириллович прожил весьма трудную жизнь. Начинал он в двенадцатом году подсобным рабочим в Юзовке, потом воевал с германцами в империалистическую, почти без перерыва перешел в войну гражданскую, служил под командованием луганского слесаря Ворошилова, отступал до Тулы в девятнадцатом, наступал до самого Новороссийска, в двадцатом под командованием Тухачевского дошел почти до Варшавы, потом драпал до самого Минска, закончил войну комиссаром полка. Уволившись из армии, четыре года учился в школе рабочей молодежи, одновременно работая мастером в формовочном цехе. Через год, благодаря своей партийной принципиальности, которая не терпела старорежимных методов работы и саботажа со стороны спецов царского времени, поднялся до начальника цеха, показал и на этой должности железную хватку, в результате чего по партийной путевке был направлен на ускоренные курсы в промакадемию, по окончании которых рекомендовался начальником строительства и одновременно директором вот этого самого завода.